К вопросу о причинах разделения русской Православной церкви

Старообрядческий вопрос—больное место в жизни верующей части русского народа. Так или иначе его необходимо разрешить. Поэтому безусловно желательно внести как можно больше света в историю возникновения и развития раскола русской православной церкви, разделения православной церкви произошедшего в 1653—1667 годах, так как этот вопрос сознательно запутан наемными и добровольными апологетами и представителями государственной церкви, благодаря тому, что до самого последнего времени старообрядчеству были связаны руки и заткнут рот, что оно лишено было права пользоваться орудием печати, что оно лишено было и тех мизерных прав, какие полагались прочим гражданам до 17 октября минувшего года, при осужденном народом и самой верховной властью самодержавно-бюрократическом режиме.

Общество всегда слышало только обвинителя и не могло, по чудовищным цензурным условиям, слышать обвиняемого. Но так как в либеральной печати иногда все таки проскальзывало сочувственное и более или менее беспристрастное слово о старообрядчества, то часто простым административным распоряжением вопрос старообрядческий был изымаем из обсуждения печати. Враги не дремали,—они пользовались этим и лили ушаты помоев на беззащитное, многострадальное старообрядчество. Благодаря всему этому, старообрядческий вопрос и также по вопросу о разделении церквей в существующей литературе, особенно официальной, освещен крайне односторонне, пристрастно и тенденциозно, и общество вследствие этого не знает настоящей физиономии сознательного старообрядчества, имеет о нем превратное понятие. Армия наемных миссионеров казенного православия и полицейского благонравия, содержимая на последние гроши, так жестоко и безжалостно выколачиваемые с темного и голодного мужика,—гроши, которым нашлось бы и лучшее применение, а также кучка мнимо-либеральных ученых, недоучек и дилетантов, присосавшихся к казенному пирогу, в унисон поют, что старообрядцы незаконно и неправильно отделились от русской церкви и её духовенства, что как упорно ни занимайся этим вопросом, а основательных причин раскола нет.

И общество, с легкой руки этих инициаторов, видит в старообрядчестве лишь проявление дикого фанатизма, порождение тупоумия и невежества, узости, буквоедства и обрядовой нетерпимости. Не касаясь подробностей, мы здесь желаем только показать, что в этом запутанном вопросе, в этом печальном церковном раздоре, в этих смутах в русской церкви 2-й половины XVII века из-за никоновой реформы, не гибельная по своим последствиям реформа, а старообрядческий протест почтенен и имеет более данных на признание его правоты, как стоящий на почве крепких и здоровых национально-исторических основ, на почве древних церковно-канонических заветов и преданий. С какой бы стороны ни рассматривать старообрядчество, с точки ли зрения известных исторических обстоятельств и фактов, или с точки зрения чисто формальной—известных канонически-дисциплинарных постановлений,—мы находим старообрядчество правым и разумным проявлением здорового, сознательного отношения к вере и иepapxии православных людей, как живых и деятельных членов живого организма церкви.

Как бы старательно ни рылись наши противники в вопросе о разделении церквей в священных книгах, они не найдут там того, что православная паства не имеет права отделиться от не правомудрствующего пастырства. Церковное учение нам говорит:

Не подобает ни от благочестивых отступати, ниже со злочестивыми сообщатися». И еще: «всяк человек, силу разсуждешя от Бога приявый, мучен будет, аще пастырю неискусному последует и ложное его учете, яко истинное, приемлет» . И еще: «Знаю, это не малое зло (дурной начальник), и даже гораздо большее, нежели безначалие, потому что лучше не управляться никем, нежели быть под управлением дурного начальника. В первом случай народ иногда подвергается опасности, а иногда и спасается, в последнем же всегда находится в опасности и увлекается в пропасть.

Игнатия Богонос. посл, к филаделф. и его же посл. ефес., Иоан. Злат. бесед. 34 на посл. евр.

И сам Христос, основатель церкви, повелел нам слушать пастырей не безусловно, а ограничил послушание им тем, если они право учат и соблюдают заповеданный Им мир и любовь; если же они учат ложно и не имеют любви, то Он, предостерегая верующих,

«внемлите себе от лживых пророк, иже приходят к вам во одеждах овчих, внутрь же суть волцы и хищницы» дает такое наставление: Аще око твое десное соблажняет тя, изми е и верзи от себе… уне бо ти есть, да погибнет един от уд твоих, а не все тело твое ввержено будете в геенну огненную.

Матф. 7, 15. Матф. 5, 29—30.


Св. Афанасий Великий, уясняя это изречение, говорит:

Идя путем не погрешительным и живоносным, исторгнем у себя соблажняющее око, но не чувственное, а мысленное. Так например, если епископ, или презвитер, как очи церкви, живут худо, и соблазняют народе, то надлежит их извергнуть. Ибо лучше без них собираться в молитвенный доме, нежели с ними, как с Анною и Kaифаю, ввергнуться в геенну огненную.

Часть 4, стр. 479. Никон, черн. гор. сл. 7 л. 48.

Согласно этому учению и поступили старообрядцы: пока они были убеждены, что пастыри проповедуют истину согласно Христову учению, и твердо хранят священное предание, не отделялись от них; но когда пастыри, благодаря подстрекательству греческих архиереев-милостыне собирателей и авантюристов, в лице Никона, начали ломку св. древности, воздвигнув на справедливый протесте против этой безумной ломки страшные гонения и папскую инквизицию, в виде телесных озлоблений и заклеймив его безумными, чудовищными и от века неслыханными клятвами, то этот вполне справедливый протест религиозно — национального самосознания против пастырей, покусившихся подчинить его папскому гнету стороннего и чуждого авторитета— протест во имя духовной свободы и имел полное право отделиться от пастырей, которые, вопреки наставлению апостола, «угашая дух» и возводя свою «букву» в непререкаемый догмат, с сознанием своей непогрешимости, безрассудно проклинали и отлучали от Святой Троицы тех из православных христиан, которые не принимали их «буквы», — к вопросу о разделении церквей.

История и причины разделения русской Православной церкви

В русской православной церкви, со времени просвещения Руси св. крещением, в 988 году при св. князе Владимире, утвердилось греко восточное исповедание и обрядовое благочестие, которые и сохранялось неизменно, во всех подробностях, почти 7 столетий, что показывают новейшие исследования более беспристрастных историков и ученых. На всем этом семи вековом пространстве было всего лишь два более ощутимых несчастия в русской церкви.—Это ересь «жидовствующих» и «стригольников«, которые однако не получили широкого распространения и вскоре совершенно утихли и исчезли. Ни что не способствовало и близко о разделении церквей. Не то было во всех прочих странах. В большей или меньшей мере, но они были повреждены в своем православии лжеучениями и заблуждениями, или добровольно, как римская церковь, или насильственно, как греческая церковь, благодаря гнету нечестивых турок и проискам римской церкви. Профессор Н. О. Каптерев, излагая воззрения древней русской церкви, говорит:

Старый Рим пал неверием аполлинариевой ереси греческое царство разорися и не созиждется, понеже они (греки) предаша православную греческую веру в латынство, тамо бо вера православная испроказися махметовою прелестию от безбожных турок, а по иным всем странам правая вера с ересями смесишася только в русской земле… твердо хранят истинную святую нашу веру нерушимою, только одна русская держава цветет теперь совершенным благочестием как свет солнечный. Вот на чем собственно основывается превосходство (русских)… в православном миpе,—только у одних русских сохранилась теперь правая, ни в чем неизменная вера, из всех народов только у них одних процветает истинное совершенное благочестие. Пусть грек или кто-либо другой будет образованнее, развитие русского, пусть преимущества образования и развития будут на его стороне; но за то русский твердо и право верит, хранит у себя истинное благочестие, чего нельзя сказать и об образованном греке.

Характер отношения России к правосл. востоку, стр. 14—15.

Таким образом, pyсские твердо держали знамя православия, и поэтому не нуждались ни в чьей посторонней помощи, всякая реформа, а тем более ломка их благочестия были поэтому совершенно излишни и прямо бессмысленны и ни намёка о разделении церквей. Тем более было бессмысленно и опасно преклоняться пред греками, к которым было потеряно совершенно всякое доверие со времени Флорентийского собора в 1439 году, на котором они подписали унию с папою. Pyсские с тех пор сильно остерегались их, как потерявших благочестие и чистоту добрых нравов, и не признавали уже греческого авторитета в делах веры и церкви, так как в греческой церкви царили настроение, беспрерывные раз­доры, смуты, беспорядки. Многие из греческих иерархов совершенно облатинились, благодаря тому, что у греков не было своих школ, так, что невольно приходилось учиться в латинских школах и академиях, куда принимали под условием отречения от греческой веры, не было своих и типографий, так что приходилось печатать греческие книги в латинских типографиях, при чем, благодаря проискам пап и их правого ока—иезуитов, была масса искажений и злоупотреблений. Поэтому русские,—говорить проф. Каптерев,

—не только не хотели, как прежде, принимать митрополитов, присылаемых из Константинополя, или посылать туда для посвящения своих выборных, но и внесли в свою архиерейскую присягу обязательство вообще не принимать на Руси поставленного в Константинополе. Русские теперь боялись, как бы их бывшие учители и руководители, греки, не заразили и их своим нечестием.

Так как древняя русская церковь всегда непоколебимо содержала православную веру и преданное ей при крещении Руси благочестие, всегда давая сильный отпор предложениям и ухищрениям еретиков и не право-мудрствующих, то вполне естественно, что в ней до Никона не было ни раздоров, ни ересей, ни лжеученый. Да и совершенно было невозможно и немыслимо, чтобы приняв от греков веру, предания, благочестие и весь церковно-богослужебный чин вполне сформировавшимися, и в то же время держась как мы видим строго-консервативного духа, она могла что нибудь из принятого ею исказить и изменить. А если так, если русская церковь и до Никона была вполне православна во всех мельчайших подробностях, то к чему же понадобилось потрясать её историческими судьбами, к чему была эта деспотическая и, можно сказать, самого мелочно-примитивного характера реформа, проведенная неосмотрительно, в папском духе непогрешимости, не терпящая ни малейшего замечания и протеста, не допускающая над собой совершенно никакого контроля, требующая безусловная послушания, а за противление награждающая чудовищными, неслыханными клятвами и телесными озлоблениями, равносильными папской инквизиции?!

Чтобы ближе видеть, как зародился и в чем собственно выразился папский непогрешимый дух пастырей Никоновской эпохи, не допускающий над собой никакого контроля и протеста, подавляющей в церкви Христовой свободу, необходимо выяснить, что за личность был Никон, своей реформой наделавший столько бед и несчастий в русской церкви, первый бросивший на чистое поле русского векового благочестия ядро и меч раздора? Какими качествами они отличался? Первый же его реформаторские попытки—попытки уничтожить древние св. обряды и подчинить русскую церковь авторитету чуждой ей новогреческой обрядности уже показали, что он и его клевреты пропитаны папским духом «непогрешимости«, так как не могут терпеть и даже слышать равнодушно никаких замечаний и протестов, никакого контроля над своими поступками, но требуют безусловного послушания. В характере Никона отсутствовали терпение, кротость и христианское смирениe, а господствовали гордость, надменность, ненависть, злоба, свирепость, зверство,—это был деспот-самодур, шедший, как говорится, «на пролом», ни перед чем не останавливавшийся. По словам историка,

тотчас же после своего восшествия на
патриаршую кафедру Никон получил неограниченную власть. Все испугались его и он… страшный тиран для архиереев, архимандритов и для всего священного чина, и даже для людей сильных, состоящих на царской службе. На него не имеет влияния никакое ходатайство, кем бы оно ни было ему принесено
.

История руск. церк. Макария митр, моек., т. XII, стр. 242.


Он даже пошел дальше пап римских,—присвоенную себе неограниченную власть он возвысил еще больше, захватив в свои руки правление и церковное и гражданское, достигнув апогея своей тирании над церковью и государством, этот надменный узурпатор церковной свободы и прав народа стал относиться ко всем надменно, над всеми превозносился, всех презирали. По свидетельству историка М. Макария,

над духовенством Никон властвовал с неограниченною волею и деспотически. Они держал себя высоко и мало доступно по отношению не только к низшему клиру, но и к самими архиереями; не
хотел называть их братиями, особенно тех, которые от него получили рукоположение; не уважал их сана,… нарушал их права,… с беспощадной строгостью и суровостью преследовал всех, наполняя ими темницы. Все страшились его, трепетали пред ними.

Он до того расширил свой проклятый гнет, до того возвысил свое «безбожное право», за которое признаны еретиками римские папы, что даже иноземных митрополитов признавал

только своими сынами, а не братьями Он попрал даже и светскую власть и уже царской власти в Poccии стало не слышно.

История русск. церк. Макария митр, моск., т. XII, стр. 242, стр. 310. О причинах разделения церкви

В присутствии целого собора он открыто заявил:

Мне и царская помощь не годна и не надобна, да так на нее и плюю и сморкаю.

Там же, стр. 307.

Так не делали кажется и римские папы, кроме разве Григория VII, боровшегося, в своих усиленных стараниях основать всемирную теократию, с императорами т. н. священной римской империи! Не даром близкий к Никону священник Григорий однажды сказал ему:

Какая тебе честь, владыко святый, что всякому ты страшен, и про тебя, грозя друг другу, говорят: знаете ли, кто он, зверь ли лютый, лев, или медведь, или волк.

Там же, стр. 215.

Нет ничего непонятного в том, что, благодаря всем этим качествам, Никон казался народу вторым папою, имеющим такую же власть, какую имеют папы в католической церкви; и действительно он был папою, если не по имени, то во всяком случае по своему характеру, власти и действиям. — Есть (даже) положительные известия, что он хотел носит звание папы, и что даже у него были готовы все папские регалии (Раскол и его значен. Андреева, стр. 51, Русский раскол старообр. Щапова, стр. 78.). Он например,—как удостоверено на соборе 1667 года,—

переменил обычай прежних московских патриархов,—вместо синих скрижалей, стал носить червления… переоблачался во время божественного тайно-действия и, имея восемьдесят саккосов, за одной обедней переменял их до двадцати; чтобы казаться подобным Вышнему, назвал некоторых отроков, прислуживавших ему при богослужении, херувимами и серафимами.

Ист. русск. церк. М. Макария, т. XII стр. 688.

Можно ли было от такого человека ожидать справедливости, беспристрастия, добросовестности и чего-либо доброго?! Если он покушался даже уподобиться Всевышнему, то мог ли он дорожить истиной, миром и благоденствием церкви?! Мог ли он допустить над своими действиями контроль и терпеть малейший протест против них, мог ли спокойно выслушивать правду?!

И такой-то человек, о котором собор 1667 года засвидетельствовал, что он все делал изступя ума, следовал не Спасителю, а сатане (История. исследование дела Никона, Гиббенета, прилож. ко 2 части, стр. 683 и 1051.) был даже хуже сатаны (Ист. русск. церк. M.Maкapия, т. XII стр. 736.) взялся за переустройство и реформу русской, почитай разделения церкви, бывшей и до него во всех подробностях совершенно православной, иначе сказать, за ломку и коверкание святой древности, чтобы преобразовав русскую церковь по образцу современной ему греческой, подчинить ее, сам того не сознавая, чуждому, стороннему греко-латинствующему авторитету. Хотя рекламой его безрассудной реформы и было возвращение нашей церковной обрядности к первоначальной чистоте и древности, — как некогда, положим и не очень еще давно, уверяли и усиливались доказывать наемные апологеты русской государственной церкви, чего ныне, при новейших открытиях и ученых исторических и археологических изысканиях, проливших свет на истинное положение старообрядческого вопроса, они уже избегают, — но сущность этой реформы была злостной попыткой наложить на великую русскую церковь иго греческой обрядности, т. е. обязательство рабски, безусловно подчиняться и следовать грекам в каждом изменении ими церковных обрядов. И нужно заметить, что это неслыханный от начала христианства, единственный пример в истории, чтобы и светская, и церковная власть решились на такое постыдное дело, унижающее и церковь и народность!

И вот всеми такими делами, своей неразумной, бестактной реформой Никон, как говорит его же единоверец и современник Паисий Лигарид,

вместо мира, бросил нож в Христову церковь.

Богословский вестн., октябрь 1892 г., от д. 2, стр. 55. О причинах разделения церкви

Всесильное и могучее страшилище, нравственный изверг и урод, деспот-самодур—Никон к несчастию был окружен греками—латинистами и латино-мудрствующими киевскими учеными, которые подчинив его своему влиянию, задумали сделать его орудием своих интриг и проделок, воспользоваться им, как человеком недалеким, но огромной силы и влияния, как машиной, которую можно заставить действовать, как угодно. Это им нужно было для того, чтобы наделав в русской церкви смут и беспорядков, удалить затем самого Никона от церковных дел и правления, явиться вершителями её судеб и подчинить ее навсегда своему влиянию, власти и авторитету. Но как все это привести в исполнение? Да лучше всего—провести

Никона,—этого самодура,—уверить его, что русская церковь не может ни минуты существовать без руководительства греков, что не успев еще вырваться из под их опеки, она уже объересилась, исказила, извратила весь церковный чин и обряд; затем льстиво внушить ему, что, как у выдающегося по своим способностям и качествам человека, у него хватит сил, власти и уменья, чтобы немедленно же провести требующуюся церковную реформу. Они, конечно, видели и хорошо понимали, что Никоном pyccкиe недовольны, значит из-за реформы тем более произойдет вражда и смуты. Вот тогда-то низринув этого самодура с высоты его величия, явиться судьями над ним и русской церковью, явиться авторитетными вершителями её судеб, и таким образом навсегда поработить ее и заглушить в ней навсегда все мечты и стремления к религиозно-национальной самостоятельности и свободе.

Этот хитро-задуманный план они, как увидим, и выполнили блестящим образом. И нужно заметить, что это позорное деяние их не было просто случайньм единичным примером в истории; нет, —оно служит только одним из проявлений той исконной вражды греков к славянам, ко всему славянскому, национальному, которая издревле продолжается и доныне. Греки никогда не терпели и не терпят ни малейшего проявления самостоятельности славян, ни малейшей попытки освободиться от их гнетущего рабского руководительства и опеки, но всегда стремились, заглушив в славянах всякое проявление национального духа, неограниченно владычествовать, быть деспотами над ними в их религиозной духовной жизни. Примеров этого, как в древности, так и теперь, достаточно; крестив русских, они несколько столетий держали их, как говорится, в ежовых рукавицах, держали их в темноте и невежестве, не давали им митрополитов природных русских,—из всех бывших на Руси митрополитов русских было ничтожное количество,—не давали им потребное количество епископов, которых в период нашей зависимости от греков у нас никогда не бывало больше 5—6 на таком огромном пространствами все это, понятно, для того, чтобы не дать русскому народу, как можно дольше, развиться и освободиться от гнетущей кабалы и опеки. Такие же не похвальные действия пускали они вход и у южных славян, сербов и болгар,—о чем красноречиво свидетельствует вся их история,—так же всегда старались заглушить, вырвать с корнем всякий след, всякое проявление национально славянского духа. Эта многовековая борьба славян с духовным игом греков не ослабевает и теперь. Не есть ли современная греко-болгарская распря плод такого отношения греков к славянам, распря с 1872 года обратившаяся в непримиримую схизму?! Не есть ли и распря на счет антиохийского патриархата, проявление исконной вражды греков ко всякому обнаружению национальных элементов, национального духа?!

Прежде чем смутить нашу великую церковь, греки устроили смуту в 1650 году на Афоне в сербском Хиландарском монастыре. Это было одно из наиболее характерных проявлений вражды греков ко всему славянскому.—Греки, скажем словами проф. Каптерева,

имели очень не высокое представление о русском благочестии. Кому,—говорили побывавшие в Москве гречане Павлу Алеппскому,—хочется сократить свою жизнь лет, например, на пять—на десять, тот пусть едет в страну московскую и хоть по виду сделается человеком благочестивым, соблюдая постоянно пост, молитву, дневное чтения, обычай вставать на молитву в полночь, и воздерживаясь при этом от всякого проявления радости и веселья и от громкого смеха и тихой улыбки, равно как и от употребления табака и опиума.


Ганский митрополит Неофит, будучи в Москве в 1628 году и насмотревшись здесь на московское благочестие, сделал о нем такой отзыв:

только-де на Москве и веры, что звонят в колокола много, а иного нет ничего.

В письмах из Свияжска к своим друзьям в Константинополе он….. пишет, что
Вот хочет избавить его

от сего грубовидного и варваровидного народа московского… Не суть сии православнии христиане.

И сами русские подмечали иногда пренебрежительное отношение греков к русскому благочестию. Клирошанин Чудова монастыря Пахомий в 1650 году доносил Государю, что русские богослужебные
книги, который царь посылает в разные Афонские монастыри, там в небрежении бывают и в переделках текста, потому что в них находят (иноки-эфониты), еретическое учение о перстосложении,

а которое ж твое царево жалованье даны греческим старцам в разные палестинские монастыри иконы, и те, Государь, иконы они, греческие старцы, все распродали и носят по торгам неподобно, будто простую доску,—тех икон они не почитают и в церквах их у себя не ставят.

Составитель русских святцев, из второй половины XVII века, в послесловии замечает между прочим:

Грецы гордящеся и возносящеся глаголют, яко Русь от них начало прият, и неверием омрачаются, мняще русское благочестие ничтоже есть, и о святых угодивших Богу на Руси, усомневаются.

Греки и русские с течением времени порознились между собою в некоторых церковных обрядах. Русские объяснили себе это явление тем, что греки потеряли истинное благочестие и привнесли в свою церковную жизнь разные новшества, заимствованные ими у латинян. С своей стороны греки смотрели на особенности русского церковного обряда, как на покажете истинно-православного обряда, как на отступление от него, допущенное русскими по невежеству… И не прочь были заклеймить русских за их церковно-обрядовые особенности именем если не еретиков, то раскольников. Такое отношение греков к русским церковным особенностям было подмечено и иностранцами. Олеарий говорит:

Русские во многих делах, как в основных положениях веры, так и в церковных обычаях и обрядах своих, уклонились от греков, так что эти последниe считают их за раскольников, хотя и не смеют высказать это по причине значительных приношений, которые ежегодно получают от них.

Чтен. в общ. истории и древн. 1868 г. кн. 4, стр. 387. О причинах разделения церкви

Справедливость этого свидетельства Олеария… подтверждается фактом сожжения в конце первой половины XVII века русских церковных книг на Афоне, как еретических. Это в высшей степени характерное событие произошло таким образом.

Русь, благотворя всему православному востоку, между прочим посылала в славянские восточные монастыри целые круги богослужебных книг московской печати. Эти посылки богослужебных книг стали обычны собственно со времени патриарха Филарета Никитича, когда в Москве усилена была типографская деятельность. Получив в Москве богослужебный книги, некоторые славянские афонские монастыри стали отправлять по ним богослужение, причем сейчас-же обнаружилось, что между греческими и русскими церковными чинами и обрядами существуют некоторые несходства и разности. А так как на Афоне славянские монастыри находятся буквально рядом с греческими, и каждый монастырь отлично знает все, что творится в другом соседнем, то всякая малейшая разность в церковных чинах и обрядах выдавалась здесь особенно заметно и резко и невольно обращала на себя внимание всех иноков, которые к тому же всегда сильно дорожили своей репутацией, как ревнителей и охранителей истинного православного благочестия. Тогда на Афоне немедленно, по поводу усмотренных разностей в церковных чинах греческих и русских, возникли горячие споры и препирательства: откуда произошла эта разность, кто отступил от древних чинов и обрядов, кто прав—русские или греки? Весь Афон разделился на две враждебные партии, ответившие на постановленные вопросы прямо противоположно. На одной стороне стояла тесно сплоченная, господствующая на всем Афоне греческая пария, на другой—сравнительно слабая пария иноков славян, состоявшая по преимуществу из сербов, у которых особенно сильно развито было национальное чувство и которые не хотели нести на себе тяжелое иго греков. Афониты греки с своей стороны решительно заявили, что греческие церковный книги, чины и обряды во всем правы и согласны с древними, а что в московские книги внесены позднейшие выдумки и измышления, так что книги московской печати следует считать еретическими, достойными сожжения, а всех держащихся этих книг надлежит подвергнуть отлучению и тяжким карам. Но с таким решением спора были несогласны некоторые старцы славянских монастырей, употреблявшие при богослужении московские книги. Они с своей стороны заявляли, что истина на стороне московских книг, а не греческих, так как греки уже давно утеряли у себя древнее истинное благочестие, допустили у себя разные новшества в церковных обрядах и чинах, которые во всей своей чистоте и неизменности сохранились теперь только у русских, да у них сербов…

Они представили от себя одну старую рукописную сербскую книгу, написанную за 130 с лишним лет до этих афонских споров, книга оказалась слово в слово согласно с Кирилловой книгой московской печати, в ней также нашлось тоже самое учение о двуперстии. Ясное дело, заключали отсюда сербские старцы, что русские книги действительно согласны с древними, что отступления от древних церковных чинов и обрядов сделаны позднейшими греками, а не русскими. Поэтому славяне афониты не только не хотели подчиниться грекам, признать вместе с ними московские книги еретическими, но некоторые из них и других стали учить, чтобы они крестились по Московскому, т. е. двумя перстами, а не тремя. Это открыто выраженное славянами афонитами сомнение в правильности современного греческого обряда, это отрицание ими авторитета современных греков в делах веры и благочестия и нескрываемое желание эаменить его авторитетом русско-славянским должно было сильно встревожить всех истых гречан и вызвать их на самый энергичные меры против обнаружившегося анти греческого направления на Афоне. В это время случился на Афоне ахридский архиепископ Даниил, родом грек, как и все ахридские архиепископы, но паства которого состояла из славян—болгар по преимуществу. Даниил, как истый грек, презиравший славян, глубоко был возмущен смелыми заявлениями славян афонитов и, чтобы сразу покончить с неприятными и опасными для греков спорами, посоветовал афонитам грекам торжественно осудить книги московской печати, как еретические, и как такие немедленно сжечь их вместе с старинной рукописной сербской книгой, подтверждающей правильность московского двуперстного перстосложения. В то же время решено было последователей и защитников московских книг и московского обряда подвергнуть соборным и не соборным истязаниям, который бы заставили их отказаться от всего московского, на случай же их сопротивления решено было поступить с упорными так же, как и с московскими книгами, т. е. сжечь их. Собор греческих афонских старцев привел все это в исполнение. Очевидец старец Амфилохий рассказывал впоследствии пред иерусалимским патриархом Плисием и Арсением Сухановым о сожжении русских богослужебных книг на Афоне следующее:

Он в то время был на Афонской горе и то все видел: сошлись-де старцы святогорские все, и надели на себя патрахили и привели старца с московскими книгами, и облекли его в ризы, и поставили его среди церкви, и называли его еретиком, и книги-де держит еретические, и крестится не по гречески, и хотели де его сжечь, и с книгами, тутожде и турки стояли призваны. И по многом-де бесчестия тому старцу велели московские книги на огонь положить самому, и он-де многое время не хотел на огонь класть, и за великую нужду, заплакав, положил, убояся и сам того огня. А сожгли де московских книг: две в десть, а третья в поддесть, а иных не помню каковы. А старца-де того закляли, чтоб ему впредь так не креститься и никого не учить, и отдали его турку, и турок-де держал его у себя в железах многое время и, взяв с него (взятку), отпустил. А другого-де такого старца у них нет во всей горе Афонской… имя ему Дамаскин—муж духовен и грамоте учен, и то-де греки сплали от ненависти, что тот старец от многих почитаем, сербин он, а не грек, греки-де хотят, чтобы всеми они владели.

Характ. отнош. Рос. к правосл. востоку, Каптерева, стр 330—335. Правосл. обозр. за 1887 г., т. I).

Последние слова ясно показывают, как отлично понимали славяне истинный дух и характер греков по отношению ко всему национально славянскому,—недаром они греческий род назвали «лукавым «. Григорович, при посещении им Афона, на одной книге Хиландарского монастыря, прочел заметку, что в 1650 году, когда на святой горе происходили прения о крестном знамении,

сожегоша Московския книги на карчиях греци и духовника Дамаскина и попа Романа и ученика ихъ Захарию въ темницы затвориша и глобиша ихъ 6 гроши. «Оеле, беда отъ лукаваго рода греческого!
Месяца Maя 28 велие безчестие сотвориша восемь сербиемъ и болгарамъ
«.

Характ. отнош. Рос. к правосл. востоку, Каптерева, стр 330—335 Правосл. обозр. за 1887 г., т. I).

Таким образом,—продолжает проф. Каптерев,— pyccкиe в глазах греков были народом грубым и невежественным, стоящим на низшей ступени христианского понимания и жизни, народом еще несовершеннолетним в делах веры и благочестия, который, будучи предоставлен в церковной жизни только самому себе, исказил и извратил по своему невежеству и не разумению православный церковный чин и обряд… Греки были убеждены, что для русских еще необходимы опека и верховное водительство гречан, иначе pyccкиe… пожалуй окончательно исказят то православие, которое они некогда приняли от греков и в которое они уже успели привнести нечто ему чуждое.

Естественным следствием указанных взаимных отношений между русскими и греками было неизбежное столкновение греческого и русского каждый раз, как только представлялся какой-либо случай к обнаружению национальных исторически сложившихся воззрений одного народа на другой…

Когда на Афоне русские церковный книги были сожжены, как еретические, когда греческими старцами афонитами торжественно было заявлено, что служить по русским церковным книгам, следовать им, составляет преступление, за которое всякий должен подвергнуться тяжкой каре, когда весть об этом необычайном событии быстро распространилась всюду, возбуждая различные толки, состязания о вере греческой и русской, тогда вопрос о том, чей обряд прав—греческий или русский, потребовал своего окончательного решения. Толки о сожжении русских церковных книг на Афоне особенно сильны были в Молдавии, где сходились тогда все православный народности, откуда лежал тогда прямой и обычный путь в Poccию из разных мест православного востока. Здесь в Молдавии можно было услышать и рассказы о сожжении книг от самих очевидцев, здесь происходили и состязания о вере русской и греческой, здесь находились и защитники афонского самосуда и его противники. Невозможно было скрыть этого прискорбного события от русских. Действительно, когда Арсений Суханов, сопровождавший Иерусалимского патриарха Паисия, возвратился в Молдавию из Москвы, куда его посылал патриарх с особым поручением, и остановился в метохе Зографского афонского монастыря, то старцы славяне этого метоха поспешили сообщить ему, как царскому посланцу, что на Афоне греки торжественно провозгласили русские церковные книги еретическими, и как такие публично предали их сожжению. Они постарались разъяснить Суханову, что это событие не просто случайное и потому не имеющее особой важности, но что оно служить только одним из проявлений той исконной вражды греков к славянам вообще, которая началась еще со времен Кирилла философа и продолжается доселе, так как греки не терпят ни малейшей самостоятельности славян, но всегда хотели и хотят владычествовать над ними. Близко к сердцу принял Суханов обиду русских со стороны греков,

наругавшихся над государевыми книгами

он собрал о событии точные сведения и пожаловался патриарху Паисию, который и заявил ему, что афониты

не добро учинили…

Но не одобряя поступка афонитов, патриарх и все другие греки однако прямо и решительно заявляли Арсению, который вступил с ними по этому случаю в горячие прения о вере греческой и русской, что именно русские погрешают в своих церковных чинах и обрядах, которые во всей их чистоте и неизменности сохранились только у греков, почему русские должны признать греков учителями и руководителями в своей церковной жизни…

В Москве таким образом узнали о том, что не только греки афониты признают русски церковный книги еретическими, и как такие публично сжигают их, но что и иерусалимский патриарх, и другие греческие иepapxи и учители считают русский, церковный обряд и чин, в чем он не согласен с современным греческим, за искажение и извращение истинно-православного чина и обряда.

Понятно, что в Москве не могли отнестись равнодушно к происходившему на Афоне и в Молдавии, к открытым обвинениям русских греками чуть не в еретичестве. Сомнений в том, как должны были посмотреть в Москве на эти обвинения русских греками в еретичестве, казалось, не могло быть. Трудно было грекам нанести русским более сильное и кровное оскорбление, как провозгласив их богослужебные книги еретическими, достойными сожжения, их церковные чины и обряды неправыми, несогласными с истинно — православными чинами и обрядами. Это значило не только в слух всего православного востока заподозрить чистоту православия русских, открыто объявить их чуть не еретиками, но и назвать их развратителями всех других православных народов, которым они посылали свои еретические богослужебные книги, вследствие чего еретическая зараза из Москвы проникла даже и на святой Афон и уже успела было пустить здесь свои корни, да к счастью афониты греки во время заметили опасность и сожгли еретические московские книги. (Характ. отнош. к вост. Каптерева. стр. 335—338.)

Но справедливо ли было это жестокое и тяжкое обвинение русской церкви? Не сами ли греки страдали тем, в чем обвиняли русских, не у самих ли у них были искажены книги церковные, извращены церковные чины и обряды? Не у самих ли у них православию грозила большая серьезная опасность, не просто внешняя, но искажение самой сущности чистого православного учения?

Опасность, грозившая восточному православию со стороны турок, говорит проф. Каптерев,—была чисто-внешняя, не касавшаяся самой его сущности—учения, так что от господства турок православие теряло только количественно, а не качественно. Но другие неблагоприятные условия, по уверению самих восточных патриархов, грозили православию на востоке уже не внешне только, но прямо искажением чистоты самого его учения, привнесением в него чуждых верований. Александрийский патриарх Мелетий Пигас в своем послании к православным русским и грекам, жившим в Польше, между прочим пишет,

что у греков, со времени завоевания их турками начали иссякать ручьи божественной мудрости, заглохло просвещение, настал для вселенной (духовный) голод и жажда. И даже запад, т. е. греки, живущие на западе, терпят необычайное несчастие. Ибо те, которые пленены, пришли в такое несчастие, что едва могут сохранить веру Христову целою и неисказимою, и то с большими опасностями и страданиями; те же, которые, по человеколюбию Божьему, были свободными от этого плена и его бедствий, мало по-малу попали в другие затруднения, вследствие того много бедственного разделения церквей, которое приготовлено крайним славолюбием желающих властвовать вместо Христа; таким образом и эти последние страдают, быв подвержены другим бедствиям.

Мелетий Пигас

Русские имели полную возможность убедиться в справедливости грустного заявления Мелетия о плачевном состоянии православия на востоке. После завоевания Константинополя турками просвещение у греков действительно почти окончательно упало. Школ, где бы давалось научное образование, или вовсе не было, или оне были крайне редки и притом, сравнительно с западными школами, очень неудовлетворительны по своей постановке. Поэтому все греки, желавшие получить высшее научное образование, по необходимости должны были учиться в иноверных западных школах, или в протестантских, или, в большинстве случаев, в латинских.

Греки латиняне

В Риме, в конце XVI века папою Григорием XIII была уже основана специальная греческая коллегия где в духе латинства, под руководством отцов иезуитов воспитывались молодые греки, которые потом должны были сделаться поборниками и проводниками латинства среди православных. Из этой Римской греческой коллегии вышли между прочими и известные деятели Арсений Грек и Паисий Лигарид. Даже те ученые греки, которые оставались верны православию. Обучаясь в латинских школах, принуждены были временно отказываться от православия и принимать латинство. Да и вообще иноверная школа, иногда даже невольно, должна была оказывать свое заражающее влияние на учащихся в ней православных греков не заметно прививая к ним латинские или протестанские воззрения, а между тем воспитанники иноверных школ получившие высшее научное образование, стремились занять места учителей, проповедников и apxиерейские кафедры. Не только ученые греки заражались иногда в иноверных школах чуждыми православию воззрениями но и сами греческие книги подвергались серьезной опасности быть правленными со стороны латинян, которые, кроме школы не прочь были таким образом пропагандировать латинство. Так как греки не имели у себя дома своей типографий им приходилось печатать книги за-границей, преимущественно в Венеции.

Попытка Константинопольского патриapxa Кирилла Лукариса завести свою греческую типографию в Константинополе, благодаря интригам иезуитов, потерпела полную неудачу, и греки принуждены были по прежнему печатать свои книги в латинских землях, что открывало возможность латинянам злоупотреблять греческими печатными книгами. При упомянутой выше коллегии в Риме печатались и греческие книги, прошедши предварительно чрез руки и цензуру отцов иезуитов. Сами венецианские греки не прочь были внести в печатаемые ими греческие книги некоторые латинские нововведения. Так в лице своего митрополита Гавриила Севера они обращаются к Константинопольскому патриapxy Иeремии II, с просьбою разрешить им ввести у себя, ради житейских удобств, Григорианский календарь… Греки очень подозрительно относились особенно к латинским изданиям отеческих творений в виду того сложившегося у них представления, что латиняне, при издании отеческих творений, дозволяют себе их намеренные искажения и даже прямо тенденциозные подлоги.

Русские хорошо знали, что греки черпают свою ученость, которой они так гордятся и превозносятся пред русскими, в иностранных иноверных школах, что греческая книги печатаются в иноверных землях, и что иноверцы вносят в их книги свои ереси. Все это русские знали из заявлений самих греков. В этом отношении особенно замечательна челобитная Палеопатрского митрополита Феофана, поданная им государю в 1645 году, после того, как он исполнил поручение константинопольского патриарха и собора, которыми он был послан в Москву.

В своей челобитной царю Феофан пишет:

Буди ведомо, державный царю, что велие есть ныне безсилие во всем роде православных христиан, и борения от еретиков, потому что имеют папежи и лютори греческую печать и печатают повседневно богословные книги святых отец и в тех книгах вмещают лютое зелие—поганую свою ересь. И клеплют святых и богоносных отец, что будто пишут по их обычаю, и тое есть недостаточно, потому что ныне есть древния книги и библеи харатейные рукописьмены и богословные святых отец в монастырех во святой горе Афонской и в иных древних монастырех и по тем библиямъ и книгамъ объявляетца их лукавство. Посемъ ныне они которые книги печатали и составили, по своему обычаю и вымыслу, теми же книгами они борются во странах, а где древних библей нет, и отпоясаютца оружием нашим и являются они мужественны и стреляют на нас нашими стрелами. И то чинитца, державный царю, для того, что турки не позволят нам печатать книги в Цареграде, понеже и немцы, которые пребывают в Царь-граде, мешают от зависти своей и осиливают они своею мздою… Сердцевидец есть Господь свидетель, что велие Beceлиe и радость восприяла душа моя, что Бог сподобил меня и видел такова православного царя и благочестие велие, и вспомянул смуты, что имеют христиане от еретиков и смущаются многие в умах, прочитающи тех составленных книг, и надеютца, что такое есть составление святых отец, и падают в прелесть их и погибают. Азъ прослезился и помыслил aбиe, понуждая от глубины сердца своего известити обо всем к великому вашему царствию, а преблагий Бог избрал тя царем на земле, и есть ваше царское имя славно во всей земли. И будет известить в сердце великому и державному царствию вашему к надобю благочестивым и православным христианом: да повелиши быть греческой печати и прхехать греческому учителю учить русских людей философства и богословия греческого языку и по русскому, тогда будут переводить многие книги греческие на русский язык, которые не переведены, и будет великое надобе на обе стороны и великая доброта, да и гречане освободятся от лукавства еретиков, да исполнятца во всем мир православные христанские книги и не будет нужды теми составленными римскими и люторскими книгами; здеся исполнятца древше книги, будут их печатать и переводить на русский язык прямо, подлинно и благочестиво, и тогда будет великая радость во всем мире, и во всем народе христианском…

Понятно, какое глубокое впечатление должно было произвести на всех русских это заявление Палеопатрского митрополита Фeофана. Оно вполне подтверждало уже давно сложившееся у русских убеждение, что греческие книги, печатаемые в иноверных землях, намеренно искажаются тами еретиками, которые вносят в них свои ереси. Отсюда русские само собою сделали прямое заключение, что доверять ново печатным греческим книгам, особенно в тех случаях, где они расходятся с русскими книгами, никак не следует, ибо сами греки, и именно посол от константинопольского патриарха и собора, палеопатрский митрополит торжественно заявляет царю, что для избежания козней еретиков греческие книги необходимо печатать в Москва, так как только здесь будут их печатать и переводить на русский язык прямо, подлинно и благочестиво. Не верить этому заявлению Феофана русские не могли уже потому, что оно вполне подтверждало их собственное, ранее сложившееся мнение о греческих новопечатных книгах, да к тому же и другие данные подтверждали заявление Феофана.

Во время прений с греками о вере Суханов укорял их, зачем они сожгли на Афоне русские богослужебные книги, им бы следовало лучше жечь свои греческие книги, которые печатаются у латинян, так как в этих книгах действительно находятся латинская ересь. Для доказательства Суханов принес и показал патриарху Паисию одну греческую книгу, взятую им у греческого учителя, в которой символ веры действительно был напечатан с прибавлением filioque (т. е. «и отъ сына » в 8 члене символа веры). В виду этой очевидной улики патриарх Паисий объяснил Суханову, что они—православные греки—пользуются греческими книгами венецианских изданий с большой осторожностью, так как хорошо знают, что латиняне намеренно вносят в греческие книги свои еретические мнения, которые они—православные греки—и вымарывают из этих книг, но самых книг не сжигают. Павел Алеппский свидетельствует, что он достоверно узнал, будто Франки запретили печатать в греческих книгах многие вещи, и между прочим чин освящения церкви и приготовления мира.

В 1600 году наши послы в Константинополе, Украинцев и Чередеев, были у иерусалимского патриapxa Досифея, который им показывал разные купленные им греческие хроники, напечатанные во Франции: по гречески и по латыни. Послы полюбопытствовали спросить Досифея:

Как они, Французы, те книги печатают, понеже в вере и в иных церковных догматах имеют великое разнствие и совершенно ли знают греческий язык? Патриарх отвечал: Печатают всю старину правдою, разве малое что не печатают, которое им что к по ношению и ко укоризне належит и еллиногреческий язык знают достаточно.

Таким образом, на основании тех заявлений, какие сами восточные иepapxи постоянно делали нашему правительству, у русских естественно и само собою явилось такое представление, что Православие повсюду на востоке ратуемо иноплеменными врагами, что находясь под игом турок, восточные христиане едва могут сохранить веру Христову целою и неисказимою, так как они пребывают на всякий день в великих печалях нуждах и бедах, срамотах и поношениях, убиваемые и гонимые ради сохранения веры православной, которую зловерные «тщатся истребить», почему православные постоянно опасаются, как бы православная церковь на востоке,

порабощенная и развеянная среди ассириян, вавилонян и египтян, не исчезла до конца.

Но этого мало. От самих же греческих иерархов pyccкиe узнавали, что православие на востоке испытывает не одни только внешние притеснения и умаления, но подвергается серьезной опасности

и от борения еретиков, потому что имеют папежи и лютори греческую печать и печатают по вседневно богословные книги святых отец и в тех книгах вмещают лютое зелье, поганую свою ересь, и это не остается без вредного пагубного влияния на православных, „ибо смущаются многие в умах, прочитаючи тех составленных книг, и надеютца, что такое есть составление святых отец и падают в прелесть их и погибают.

Самый простой и естественный вывод, который русские логически необходимо должны были сделать, на основами имевшихся у них сведений о состоянии православия на востоке, было тот, что слова «грек и православие» перестали уже быть синонимами, что pyccкиe должны крайне недоверчиво и опасливо относиться ко всему, что переходит на Русь от греков, иначе и на Русь может проникнуть лютое зелье, поганая ересь папежей и люторей, как она уже успела проникнуть и все шире и глубже проникает в среду православных греков.

Внешние гонения на церковь и нападение на нее со стороны еретиков еще не дают однако права подозрительно и опасливо относиться к гонимой церкви. Разные гонения и невзгоды нередко
только развивают и закаляют высокие духовные свойства в гонимых, доводят духовно-нравственную их жизнь до высшего возможного напряжения, ярко выставляют на вид высокие качества пастырей и пасомых, словом то духовное богатство, ту внутреннюю силу и мощь, которая присущи гонимой церкви. Но вовсе не в таком виде являлась пред русскими жизнь православной греческой церкви на востоке. Начиная с конца XVI века русскиe получали очень подробные и обстоятельные сведения из разных рук о всех событиях и происшествиях, особенно имевших место в константинопольской патриархии, и на основании этих сведений имели полную возможность составить довольно ясное представление о жизни греческой церкви, о порядках, царящих в ней, о нравственных качествах её важнейших и второстепенных представителей и т. п. Нужно сознаться, что картина церковной жизни на востоке на основании идущих оттуда сведений получалась в общем довольно мрачная, хотя эти сведения шли от самых достоверных лиц, так что заподозрить правдивость их показаний русские ни имели никаких оснований… Из донесений как самих патриархов, так и разных агентов, московское правительство не только узнавало о том, что в константинопольской патриархии царят подкупы, интриги и всевозможные неправды, но что там для уничтожения своего соперника практикуются и убийства, и что некоторые патриархи действительно потеряли жизнь, благодаря проискам других патриархов, их соперников… О деятельности и характере вообще церковного управления Константинопольскими патриархами в Москве получались тоже самые неутешительные вести…

Сильное и глубокое впечатление должны были производить на русских все эти вести о подкупах, интригах, пороках и даже преступлениях, царящих в константинопольской патpиapхии, о тех тяжелых недугах, которыми была заражена вся церковная жизнь греческого народа. Русским естественно должно было казаться, что греческая церковь при внешнем бедственном положении поражена еще и страшными внутренними недугами, которые действуют на нее разлагающим образом, так что она не только в следствии внешних гонений, но и по характеру своей внутренней жизни находится на краю пропасти. В виду этого, брать порядки греческой церкви за образец для себя, исправлять и перестраивать свою церковную жизнь по образцу греческой, по указаниям и под руководством гречан, было бы, по мнению русских, не просто безумием, но прямо злостным покушением на чистоту ничем не затемненного русского православия, значило бы недуги и язвы греческой церковной жизни искусственно пересаживать на здоровую русскую почву.

Кроме тех сведений, которые русские получали от самих греков относительно печального внешнего и внутреннего положения их церкви, они могли хорошо познакомиться с характером греческого благочестия через постоянные наблюдения над греками, прижавшими в Москву за милостыней или остававшимися в Poccии на вечное житье. Все бедные греки, начиная с патриарха и кончая простым иноком, направлялись в Москву с единственной целью получить здесь возможно щедрую милостыню. Чтобы достигнуть этой цели, они употребляли все усилия понравиться русским и во всем угодить им: дивились пред русским благочестием и всячески восхваляли его, из угодливости подлаживались под pyccкие религиозные обычаи в ущерб своим греческим, даже, чтобы остаться в Росси, шли пред­варительно под начал для исправления своей несовершенной веры и вообще вели себя относительно русских льстиво, угодливо, поступаясь своими церковными особенностями и обычаями в пользу русских. При этом греки были корыстолюбивы, продажны, завистливы. В интересах наживы они готовы были пустит в ход интригу, кляузы, клевету, всегда готовы были торговать всем, и совестью, и знаниями, словом за деньги, за шкурку соболя были готовы отдать русским все, самое святое и заветное для православного христианина. При созерцании этой корыстолюбивой продажной толпы всевозможных гречан, готовых всячески пресмыкаться и угодничать из-за получки лишней пары соболей, невольно и естественно являлось у русских сознания своего нравственно-религиозного превосходства пред ними, невольно слагалось убеждение, что в делах веры и благочестия
греку доверять никак не следует. Как-то невольно все в греках казалось русским нетвердым, шатким, подозрительным, достойным не подражания, а решительного осуждения. Не таков идеал истинно благочестивого человека преподносился русскому уму, каким был современный и знаемый ими грек.

Наконец об упадке благочестия у греков свидетельствовали и те pyccкиe люди, которые путешествовали по востоку и лично наблюдали и изучали всю религиозную жизнь греков на месте. В этом отношении особенно важно было путешествие на восток Арсения Суханова, который был официально уполномочен светским и духовным нашим правительством всесторонне и тщательно изучить православный восток и результаты своих изучений и наблюдений добросовестно и правдиво сообщить правительству. В лице Суханова pyccкиe хотели, путем собственного наблюдения и изучения состояния греческой православной церкви на востоке, окончательно решить давно занимавший их вопрос:

действительно ли греки в делах веры и благочестия не остались во всем верны истинному православию, или эти представления русских о греках были ошибочны, не согласны с действительностью?

Суханов, в качестве полномочного эксперта, изучил на месте греческие церковные чины и обряды и, хорошо познакомившись с греческим благочестием, не только не опроверг ранее, сложившихся русских воззрений на греков, но и вполне подтвердил их, как несомненно справедливый, как вытекающие из действительного положения греческой церкви и греческого благочестия. Голос Суханова, как эксперта, должен был иметь решающее значение для большинства русских, не имевших причин заподозрить искренность и справедливость его отзывов о греках и греческом благочестии, тем более, что Суханов только подтверждал то, что уже ранее думали о греках все pyccкиe, не исключая и самого правительства.

Из всего сказанного нами само собою следует, что русские до второй половине XVII века имели… вполне достаточные и очень твердые основания думать, что после падения Константинополя истинное православие и совершенное благочестие от греков действительно перешло на Русь; что современные греки уже не могут более считаться представителями и руководителями религиозной жизни православного мира, что греческая церковь, в её современном состоянии, не только не может служить своими церковными порядками образцом для других православных церквей, но и сама настоятельно требует серьезного врачевания; что русски в своей религиозной жизни уже переросли своих бывших учителей и не только не нуждаются в их дальнейшем учительстве и в какой бы то ни было опеке с их стороны, но кое в чем уже могут поучить и самих греков, так как на Руси истинная правая вера все более цветет и ширится, а у греков она все более умаляется и потемняется. Так думали русские, так они и относились к грекам и вовсе не видели причин изменять эти отношения, считать их почему либо несправедливыми и ошибочными. Наоборот все, что только они знали о современных греках и их церковно-религиозной жизни, все, что они сами могли видеть и наблюдать из неё, все это только еще более утверждало их в несомненной правоте их взгляда на греков и греческое благочестие,—думать иначе о греках они не имели никаких данных.


Если уже таково было в то время состояние вообще церковной жизни на востоке, то что же можно подумать о тех совершенно облатинившихся греках — бродягах, интриганах и корыстолюбцах, во множестве окружавших Никона, которые, совместно с латино мудрствующими Киевскими учеными, смутили Никона предпринять церковную реформу, которой сами же были исполнителями?!

Русское правительство,—говорит проф. Каптерев,—желало иметь в поселившихся в Москве греческих иерархах честных, добросовестных, сведущих посредников в своих сношениях с православным востоком, но встретило в них людей своекорыстных, интриганов, которые не только не содействовали упорядочению и правильной постановке сношений России с востоком, но еще вносили в них смуту, интриги, личное мелкое свое корыстие и самолюбие. Правительство наделило этих лиц своим полным доверием, окружило их своими заботами и попечениями, но они обманывали его доверие самым грубым образом в видах личной наживы; оно доверчиво дало им сильное влияние в делах по сношениям с востоком, оно прислушивалось к их голосу при раздаче милостыни просителям, их рекомендация имела в этом случае решающее значениe, а они употребляли свое влияние на то, чтобы преследовать ненавистных почему либо им лиц, так что русское правительство в их руках являлось только орудием или их личной мести, или просто корысти. Самая русская милостыня направлялась ими не столько на лиц действительно нуждающихся, требующих помощи, сколько на лиц, находящихся с ними в дружеских отношениях, или успевших приобрести их расположение подарками. Призванные быть советчиками и посредниками, они вступают в соблазнительную борьбу между собою из за влияния при дворе, подкапываются друг под друга, интригуют, стараются уронить один другого во мнении царя и патриарха, пишут друг на друга жалобы, обвинения, так что правительству приходится умиротворять вздорящих, мелочно самолюбивых иерархов. О возможности получать от них истинные сведения о действительном положении и нуждах востока, найти в них беспристрастных, искренно преданных интересам православия советчиков и руководителей, невозможно было и думать… Но этого мало: русским приходилось созерцать не только ссоры, интриги и разный проделки поселившихся в Москве греческих иepapхов, но и видеть участие в этой борьбе своекорыстных интриганов самих восточных патриархов… Недоброе мнение о греческих иерархах составлялось у русских, а думать иначе они не имели данных.

Харак. отношен, к востоку, Каптерева, стр. 180, 181.

Тот же проф. Каптерев говорит:

К нам очень нередко являлись за милостыней различные самозванцы, подделывавшие патриаршие подписки и печати, запрещенные и даже совсем лишенные сана apxиерея, выдававшие себя за действительных митрополитов или архиепископов, и все вообще просители, ради получки более щедрой милостыни, дозволяли себе прибегать к самым предосудительным и даже прямо преступным средствам. Бороться с этими злоупотреблениями правительству было очень трудно, так как просители обыкновенно действовали за одно, дружно прикрывая свои плутни и обманы, всегда готовы были подтвердить любое показание своего собрата и всячески оправдать его. Только дележ полученной в Москве милостыни подавал нередко повод к ссорам и доносам просителей друг на друга. Обыкновенно какой либо митрополит или архиепископ, действительный или самозванный, направляясь в Москву, подбирал свиту из всякого случайного сброда и заключал с набранными лицами условие, сколько он должен взять себе из полученной в Москве дачи, и сколько они. Но в Москве, получив милостыню, одна из сторон выражала притязание на больший условленный пай, вследствие чего между ними возникали ссоры, всегда сопровождавшаяся доносом одной стороны на другую, при чем доносчики обыкновенно раскрывали весь тот ряд обманов, с помощью которых получалась многими просителями щедрая русская милостыня…

Все большинству русских казалось в них подозрительным: их ученость, полученная в латинских школах; самое их православие, видимо пошатнувшееся под влиянием латинского воспитания, их частная и общественная жизнь, не согласная с представлениями русских об истинно благочестивой и строго православной жизни; вся их деятельность, определявшаяся нередко самыми нечистыми побуждениями и вожделениями и почти совсем чуждая высших и истинно нравственных мотивов. Неудивительно поэтому, что подобные выходцы—авантюристы, хотя бы в известном смысле действительно ученые и образованные, не могли однако поселить в большинстве русских уважения и любви к науке и образованно, так как отделить науку от личных свойств и действия её случайных носителей и представителей, понять и оценить великое значение образования, только самого в себе, безотносительно к той или другой отдельной личности,— способны были тогда крайне немногие pyccкиe(Харак. отношен, к востоку, Каптерева, стр. 245, 246, 219.).

Вот эти то бродячие облатинившиеся греки-интриганы, кляузники, льстецы, клеветники, продажные, корыстолюбивые, завистливые, в интересах наживы готовые торговать всем и знаниями, и совестью, и верой, словом, за деньги, за лишнюю шкурку соболя готовые отдать все самое святое и заветное, идти, пожалуй, если только выгодно, даже в магометанство, эти греки воспользовались,—к чему они стремились давно, но безуспешно, всесильным, мощным деспотом—самодуром Никоном, которого они, благодаря своей льстивости, угодливости, хитрости, пронырливости, своими «зазираниями» подчинили своему влиянию и сделали орудием своей наживы, корыстолюбия и интриг в русской церкви,—сделали послушной машиной, которой легко управлять как угодно, по своей воле и желанно. Что инициатива всех церковных дел Никона принадлежала именно грекам, в этом он и сам сознается.—Он говорит:

Зазираху иногда нашему смиренно, мне Никону патриapxy, приходящие к нам в царствующий град Москву, потреб своих ради, святые восточный церкви, святейшие вселенстии патриарси… и прочии: и поношаху ми много в не исправлении божественного писанья, и прочих церковных винах.

Предисловие Скрижали.


Никон и сам впоследствии понял всю неестественность, всю скверность того положения, в которое его поставили эти интриганы, праздношатающиеся милостыне собиратели, безместные, лишенные сана греческие apxиepeи авантюристы,—что ясно из отношений его к ним впоследствии; но было уже поздно, дела нельзя было воротить,—он уже до конца довел свою не похвальную роль реформатора церковного; разодрав св. церковь, он и сам был уже бессилен, в опале, под судом.

В то время,—говорит проф. Каптерев,—когда на Афоне греки жгли русские церковные книги, как еретические, когда по этому поводу и на Афоне, и в Молдавии шли горячие прения о вере греческой и русской… в это время в Москве сделался патриархом Никон, державший в своих властных руках и церковь, и государство… Еще будучи ново-спасским архимандритом, Никон уже близко сошелся с разными греками, приезжавшими в Москву за милостыней, так как приезжие греки всячески старались заискивать у всемогущего царского любимца, который был самым влиятельным ходатаем за них пред царем. Сближение с греками не прошло для Никона даром. Он скоро подчинился влиянию ловких и угодливых гречан, и, по их собственному сознанию, сделался самым завзятым грекофилом, какого ранее и не бывало на Руси. Греки умело и ловко воспользовались расположением к ним Никона, возбужденным в них влечением ко всему греческому. Сблизившись с ним и овладев его доверенностью, они уже смело стали «зазирать» пред ним pyccкиe церковные чины и обряды, несходные с современными греческими, как неправые, как искаженные русским невежеством и разумием, и потому требующие немедленного исправления. Льстиво выделяя Никона из ряда других русских иерархов за его выдающееся качества, они внушали ему, что у него хватит и сил, и власти, и уменья на то, чтобы немедленно произвести требуемую церковную реформу, не смотря на протесты и крики разных невежд, неспособных верно понять и оценить относительное достоинство греческого и русского обряда. Зазирания и внушения гречан произвели на Никона свое действие: он стал смотреть на все глазами греков и, сделавшись патриархом, решился произвести церковную реформу, как она была внушена ему его друзьями и поклонниками греками. По самому своему характеру склонный к увлечениям и крайностям, мало способный соблюдать меру и осторожность, в чем бы то ни было, Никон и в своем грекофильстве доходил до крайностей, не знал меры.

Хотя я и русский и сын русского, торжественно заявлял он, но моя вера и убеждения греческие.

Действительно, Никон так отнесся к русской церковной старине, как будто бы он был настоящим, завзятым греком, для которого все ценное было только у греков, а все русское не заслуживало ни малейшего внимания и уважения. Решив собственно привести в полное соответствие русские церковный книги, чины и обряды с современными греческими, Никон кстати уже переносить к нам и греческие амвоны, греческий apxиерейский посох, греческие мантии и клобуки, греческие напевы, приглашает на Русь греческих живописцев, мастеров серебряного дела, строит монастыри по образцу греческих и дает им греческие названия, приближает к себе без разбора всех греков, слушает только их, действует по их указаниям,
по всюду выдвигает на первый план греческий авторитет, отдавая ему решительное преимущество пред вековой русской стариной, пред русскими доселе всеми чтимыми и признаваемыми авторитетами. Даже одного простого указания, подсказа какого либо случайного заезжего в Москву греческого иepapxa — милостыне собирателя было вполне достаточно для Никона, чтобы переделывать русскую церковную старину на современный греческий лад. Вообще все русское, несогласное с современным греческим, торжественно и решительно признано было Никоном порождением русского невежества и неразумия, отступлением от истинной нормы православия, сохранившегося только у греков, которые должны служить образцом для русской церковной жизнии (Характ. отнош. Каптерева. стр 313-315.).

Патриарх Никон предлагает новые богослужебные книги. Неизвестный худ. XIX в.
Патриарх Никон предлагает новые богослужебные книги. Неизвестный худ. XIX в.

Возненавидев таким образом русское благочестие и старину, и решив переменить православные древние предания на новогреческие, позаимствованные от латинян, Никон взял из Соловецкого монастыря в Москву Арсения грека, явного еретика, находившегося там в ссылке, под началом, и поручил ему исправление богослужебных книг и обрядов. В чем же собственно состояло это исправление?—Профессор Е. Голубинский говорит: Большею частью дело понимается так, будто Никоново исправление богослужебных книг состояло в точном и настоящем воспроизведении древних греческих и славянских рукописей или было ничем иным, как этим точным воспроизведением. Такое понимание дела, основанное на ошибочном толковании недостаточно определенных слов предисловия к «Служебнику» есть понимание совершенно неправильное, ибо представляемое в подобном виде исправление богослужебных книг было делом вовсе невозможным и было бы со стороны Никона делом лишенным смысла…

Он захотел и предпринял исправить наши книги по современным книгами греческим, дабы привести нас относительно них в полное согласие с современными себе греками…

Если Никон переменил взгляд на позднейших греков и начал смотреть на них, как на неизменно и неповрежденно сохраняющих чистоту православия древних греков, то из этого само собою и необходимо следовать, что мы должны быть в согласны относительно богослужения с этими последними греками, ибо иначе признавать чистоту православия позднейших греков и не хотеть того, чтобы быть в согласии с ними относительно богослужения было бы нелепостью, логическим contradictio in adjecto. Но и наконец, приступая к исправлению книг, что провозглашал Никон на соборе 1654 года, в своих известных «возглашениях», как не то, что он желает привести русскую церковь относительно обрядов и богослужения к согласию и единению с современной церковью греческой?…

Перво исправленный Никоном «служебник» и все последующее новые «служебники» вплоть до настоящего не составляют каких нибудь книг секретных относительно которых была бы невозможна поверка. Эта поверка документальным образом и доказывает, что Никон исправил служебник не по древним рукописям греческим и славянским, а по современному себе печатному греческому эвхологию и по современному живому чину греческой церкви. В библиотеке московской синодальной типографии до настоящего времени сохраняется экземпляр греческого печатного эвхология, с которого был правлен служебник 1655 года…
Никон предпринял свое исправление книг с той целью, чтобы относительно их привести русскую церковь в полное согласие с современной церковью греческой; а если так, то уже вовсе не может быть разумеемо исправления книг по древним рукописям греческим и славянским(Богословский вестник за 1892 г. отд. II, стр. 305, 307—310..).

A еще недавно миссионеры, да почти и все духовенство правительственной церкви с пеной у рта кричали, что Никон исправил книги с древних греческих книг, и что старообрядцы только по своему невежеству и упорству не хотят признать этой истины. Теперь же людя науки указали, что это была не истина, а чистейшая ложь, обман, надувательство, будто Никон исправлял книги с древних греческих. Он их исправлял вовсе не с древних, а с новых греческих‚ печатанных y латинян книг, в которые были внесены много различные искажения, заблуждения и ереси.

Впрочем справедливость и беспристрастие требуют сказать, что как ни низко пало благочестие на востоке, как ни сильно были искажаемы греческие книги, однако же сущности таинств они не повредили до конца, так что, например, крещение там продолжало совершаться неизменно в три погружения, что можно видеть хотя бы из книг, которые Никон исправил по современным ему греческим книгам и чинам и которые повелевают совершать крещение упомянутым образом.

Как было уже показано выше, исправление книг при Никоне было произведено по современным ему греческим книгам, печатанным на западе латинянами, значит, как мы уже видели сильно искаженным. Но этого мало; — кто был главным справщиком, так сказать цензором этого мнимого исправления? Это был знаменитый Арсений грек, о котором проф. Каптерев говорит следующее:

Из следственного дела об Арсении греке оказывается, что Арсений был воспитанник греческой иезуитской коллегии в Риме, имевшей специальной целью воспитывать греков— униатов, каким без сомнения сделался и Арсений. Трудно и даже невозможно предположить, чтобы четырнадцатилетний мальчик, попавший в руки отцов иезуитов, мог оказать какое либо серьезное сопротивление их влиянию. Уже по самому своему возрасту он не мог еще хорошо понимать особенностей православия и католичества, а потому без всякого сопротивления отдался водительству искусных в делах совращения своих учителей. Когда он прибыль в Константинополь, то его собственный брат, архимандрит Афанасий, не хотел его постригать на том основании, что в Риме Арсений сделался латинянином. Своими собственными родными братьями Арсений принужден был, если верить его показаниям, торжественно проклял латинство и сделался православным но не на долго. Он вскоре вовсе отказался от христианства и принял магометанство… Оставив Константинополь и поселявшись в Валахии, Арсений, а потом в Молдавии, попавши здесь в православную среду, делается христианином снова и притом, по требованию обстоятельств, православным. Перебравшись во Львов, он опять делается униатом, едет в Варшаву и живет здесь некоторое время при дворе польского короля и наконец, посылается последним в Киевскую православную школу в качестве учителя, — конечно в видах пропаганды здесь униатства. Прибывши в Москву, Арсений заявляет себя здесь строго православным и, будучи затем на Соловках под строгим началом, он мог, как требовали тогда от него обстоятельства, умилиться при созерцании процветания и строгости русского благочестия, плакаться, вместе с соловецкими иноками, на упадок истинной веры настоящего благочестия у греков‚ мог, в тон соловецким старцам, из всех сил подхваливать русское благочестие, ставить его во всех отношениях несравненно выше греческого.

Очевидно, Арсений был человек нравственно совсем искалеченный данным ему иезуитским воспитанием, человек, которому ничего не стоило менять свои религиозные — убеждения, смотря по требованию обстоятельств: с латинами он был латинянин, с мусульманами—мусульманин, с православными — православен, с соловецкими иноками горячий поклонник русского благочестия и хулитель греческого. Арсений, так же как и Паисий Лигарид, воспитывавшийся в одной с ним школе, принадлежал к разряду тех авантюристов, каких в то время было немало между греками, которые, под лоском внешнего образования, скрывали в себе самый грубый эгоизм., полное отсутствие убеждений, продажность, готовность на все из за
личной выгоды, из желания играть видную роль. Обуреваемые нечистыми пожеланиями, беспокойно бродили они с места на место, предлагая всюду и всем свои продажные услуги, готовые торговать и совестью, и религией, и своими учеными знаниями, лишь бы только нашелся покупщик, который бы хорошо платил за их послуги.

Понятно, само собой, что Никон поступил крайне неосторожно, когда взял Арсения из Соловок с собой в Москву и поручил ему здесь исправлять русские церковно-богослужебные книги. Ведь сам иерусалимский патриарх признал Арсения еретиком, человеком, крайне опасным для православия, и потому советовал его, как зловредный терн, немедленно удалить с православной русской нивы, чтобы не вышло от него какого-либо «церковного разврата». Само русское правительство официально признало Арсения зловерным еретиком, который „своим еретическим вымыслом хотел и в Московском государстве свое злое дьявольское учение ввести, и православным христианам во благочестивой вере «еретические плевелы сеять», — как же можно было подобному человеку поручать исправление церковно — богослужебных книг? Если Никон сам лично уверился в полной невинности Арсения, в его всегдашней строгой приверженности и преданности православию, в его полной пригодности для книжных церковных исправлений, то он обязан был, в таком важном и щекотливом деле, руководствоваться не только личным усмотрением и личною уверенностью, но и брать во внимание совесть немощных, которых крайне смущало доверие патриарха к уличенному в не православии и за ересь сосланному на Соловки Арсению. Если Арсений открыто и официально был обличен в ереси и за еретичество сослан, на Соловки, то Никону, прежде чем освобождать Арсения из Соловок и поручать ему исправление русских церковно-богослужебных книг, следовало бы наперед торжественно оправдать его от тех тяжких обвинений, за которые он был сослан, и только после его полного и для всех убедительного оправдания, допустить его до участия в работах по книжным исправлениям, если уже он был так необходим для этого дела. Но Никон ничего не сделал для оправдания Арсения в глазах русских, считавших его, и не без основания, еретиком… Поэтому его участие в книжных исправлениях естественно послужило потом одним из главных оснований для противников реформ Никона признать ново-исправленные книги еретическими, потому что Арсений грек, заведомый еретик, внес в них при исправлении свои ереси. Уверенность противников реформ Никона в еретичестве Арсения поддерживалась и тем обстоятельством, что Арсений, по возвращении из Соловок, продолжал однако оставаться под началом. Это видно из его собственной челобитной Государю в 1666 году, в которой он заявлял:

сослан-де он в Соловецкий монастырь и по правилам святых отец урочные лета в запрещении ему прошли по второму поместному собору, и Государь бы пожаловал, велел его из под начала освободить, и быти в монастыре, где Государь укажет.


Итак, Арсений до 1666 года продолжал находиться под началом для исправления его православной христианской веры, а между тем он, исправляемый в православии, в это время занимался исправлением московских церковных чинов, обрядов и богослужебных книг… несообразность слишком очевидная.

Вместе с Лигаридом и Apcением греком деятельную роль, как по делу Никона, так и по книжным исправлениям играл еще иверский афонский архимандрит Дионисий… Об этом деятеле в эпоху русских церковных замешательств ходили у нас очень нелестные слухи; но для нас особое значение имеют не эти слухи о Дионисии, а его собственная оценка себя и своей московской деятельности, которую он сделал в челобитной Государю пред своим отправлением на Афон. В этой челобитной Дионисий обидчиво заявляет Государю,

что иным архимандритам, которые вовсе Государю и не работали, однако дано было по 100, 500 и даже 1000 рублей и священные одежды, а ему Дионисию, который по царскому делу задержан был и лишен звания своего 15 лет и работал великому Государю и святой соборной греко-российской церкви столь многое время, всею душою и сколько было силы, и труды cии ведомы Государю,—ему дано только на 200 рублей соболями, и ему не только не с чем будет явиться к братии, но и на дорогу едва станет. Приехать же ему с порожними руками в монастырь пред всеми будет стыдно, и не знает он, с каким лицом явится пред братией потому что, колко замечает архимандрит, если б и в своих странах он столько бы пожил, то много бы пользы сделал монастырю своему и себе, а здесь только напрасно здоровье свое изнурил, работая великому Государю, и Мелетий не малую работу нес, но за то и получил царскую милостыню неизреченно, а его, Дионисия, работа не меньше…

Эта откровенная оценка своей работы, «государю и святой соборной греко-российской церкви» количеством рублей, это откровенное признание, что за малую дачу не стоило бы собственно и служить государю и святой соборной греко-восточной церкви, настолько ясно, определенно рисует характер дельца, гречанина, работавшего на Руси, что всякая дальнейшая характеристика Дионисия уже будет излишней (Характер отношений, Каптерева, стр. 214—218.).

Замечательный и влиятельный деятель по делу Никона и церковной реформы Паисий Лигарид

Более замечательный и влиятельный деятель по делу Никона и церковной реформы, прибывший в Poccию немного позднее Арсения грека, был Паисий Лигарид, о котором проф. Каптерев рассказывает следующее:

Паисий принадлежал к числу тех бродячих, не ужившихся дома архиереев, которым не подобает возлагать на себя ни епитрахили, ни омофора, которые, лишившись по какому либо случаю своих каФедр, беспокойно переходят с места на место с целью пристроиться где либо повыгоднее и поудобнее. Но Паисий заметно выделялся, по своим личным качествам, из толпы других греческих бродячих архиереев. Он был человек довольно образованный и даже ученый, человек ловкий, умный, находчивый и при этом, как воспитанник иезуитов, нравственно очень гибкий и податливый грек, способный приладиться ко всякой данной среде и обстановке, умевший сделаться нужным и необходимым для тех, которые были нужны ему самому, от кого он надеялся получить какие либо выгоды для себя. В Москве этот воспитанник изyитов, этот бросивший свою eпapxию архиереев, равнодушный к православию и его интересам, ловко умел разыгрывать роль строгого поборника православия, ревнителя церковных правил и постановлений, обличителя всяких уклонений от строго православной жизни, при чем он искусно выдвигал на вид свой ученый авторитет там, где этого требовали его личные интересы, где ему нужно было произвести своею ученостью известное впечатление на русских. Вообще Паисий был довольно даровитый и образованный apхиерей, авантюрист, способный на все руки и на все послуги, за которые ему хорошо платят. Как и большая част подобных выходцев, Паисий приехал в Москву с целью попытать счастья в этой варварской, но богатой стране, где его ум, ученость, иезуитская ловкость и изворотливость должны были обеспечит ему блестящую карьеру, уже более невозможную для него на востоке. Паисий ехал в Москву с определенными целями, общими впрочем ему с другими выходцами: приобрести в России, какими бы то ни было средствами, побольше денег, заручиться расположением к себе московского двора и, при его содействии, восстановить свое незавидное, совсем уже пошатнувшееся положение на восток . О средствах к достижению этих целей, особенно о нравственном их характере , Паисий не задумывался. Он прибыл в Москву в самое горячее время, когда для Никона все более и более запутывалось, когда московское правительство чувствовало свое полное бессилие так или иначе порешить это дело и потому крайне нуждалось в человеке, который бы помог ему выйти из затруднительного положения. Паисий и был таким именно человеком, способным взяться за всякое дело, особенно которое сулило ему всевозможные выгоды, почет и влияние. Он сразу понял выгоду своего положения… Пустил в ход всю свою ловкость и изворотливость, все свое остроумие и находчивость, весь запас своих научных знаний…

Паисий не замедлил воспользоваться расположением к себе царя, чтобы извлечь отсюда всевозможные для себя выгоды. Целый ряд челобитных царю с самыми разнообразными требованиями ярко рисуют нам Паисия с этой стороны. Немедленно по своем прибытии в Москву, Паисий просит государя откупить христиан его области от турок, с которыми-де он уговорился давать им откуп за христиан ежегодно по 500 Фимков, и просит вручить ему эту сумму,

чтоб мне, богомольцу твоему, из области своей изгнану не быть, и православных христиан моея области нечестивые турки не обратили в свою турскую веру.

Чтобы понять истинный смысл этой челобитной, нужно знать, что Паисий в это время не был действительным газским митрополитом, так как уже давно бросил на произвол (судьбы) свою митрополию, за что, между прочим, и был лишен apxиeрейства иерусалимским патриархом Паисием. Просьба со стороны Лигарида денег у государя на выкуп его епархии от турок была прямым обманом, бесцеремонною, в видах наживы, эксплуатации доверия и расположения к нему государя…

Особенно сильное влияние Паисий приобрёл в Москве, благодаря своему вмешательству в дело Никона, в котором он принял самое живое и деятельное участие, став душою и руководителем всех врагов этого патриарха, инициатором всех правительственных мероприятий, направленных к осуждению и конечному низвержению Никона… Здесь обратим внимание на то обстоятельство, что Паисий, судившей и рядивший в Москве дело Никона, авторитетно трактовавший и решавший запутанные русские церковный дела, в действительности был не более, как лишенный сана apxиepeй и притом очень сомнительного православия. Никону от преданных ему греков удалось узнать прошлое Паисия, и он написал против него целую книгу… Сущность обвинений Никона против Паисия сводилась к тому, что Паисий, как воспитанник иезуитов и латинский ставленник, не может считаться православным, и его нельзя допускать, поэтому, к участию в делах православной церкви; что Паисий не настоящий, а запрещенный apxиерей, лишенный сана иерусалимским патриархом. Паисий на первый раз успел оправдаться от этих тяжелых обвинений против него Никона, благодаря главным образом подложным грамотам, написанным от имени константинопольского патриарха Дионисия, которыми он успел обзавестись и успокоить встревоженного было царя. Но торжество Паисия в этом отношении было непродолжительно. 29 июля 1668 года в Москве получена была грамота иерусалимского патриарха Никтария, в которой он писал государю о Паисии:

тот был отлучен и проклят еще его предшественником патриархом Паисием, о чем была послана весть и александрийскому патриарху Паисию, потому что Лигарид в то время служил в волошской земле, где тогда находился и александрийский патриарх. Когда Heктарий сделался патриархом, то Лигарид не явился к нему, как бы следовало, не представил своих грамот, а уехал сначала в волошскую, а потом в черкасскую землю, и там писал грамоты ложные, с чем прийти к тебе великому государю, а что в тех грамотах писал, мы того не ведаем, а кто те грамоты ему в черкасских городах писал, тот ныне человек у нас, а у него он был архимандритом, имя ему Леонтий. Далее извещает, что полученные от государя деньги на уплату епархиальных долгов Паисий отослал со своим племянником на свою родину о. Хиос, а вовсе не в епархию, которую он уже бросил 14 лет тому назад. Даем подлинную ведомость, говорит Нектарий, что он (Лигарид) отнюдь ни митрополит, ни apxиерей, ни учитель, ни владыка, ни пастырь, потому что он столько лет отстал и по правилам святых отец есть он подлинно отставлен и всякого архиерейского чину лишен, только именуется Паисий. Затем Нектарий указывает на то обстоятельство, что
Лигарид называется с православными православным, а ла­тиняне свидетельствуют и называют его своим, и папа римский емлет от него на всякий год по двести ефимков.

Это говорит о Паисии уже не Никон, а сам иерусалимский партиарх. Личность Паисия теперь стала ясна: Это был лишенный сана apxиерей—авантюрист, который явился в Москву с подложными грамотами и, выдавая себя здесь за действительного газского митропотита, выпрашивая у царя милостыню для бедствующей своей паствы, дерзко и нагло обманывал царя, как относительно своей личности, так и употребление тех денег, которые он получал от царя на покрытие долгов своей мнимой епархии.

Но и этого мало: являясь в Москве в роли строгого ревнителя православия, уставов и положений православной церкви, Паисий в действительности сильно подозревался в латинстве,—латынщиком Паисий признал и его собственный иерусалимский патриарх, а затем и патриарх константинопольский. После разоблачений, сделанных относительно Паисия иерусалимским патриархом Нектарием, которые показали русским, как дерзко и нагло обманывал их во всем Паисий, позволительно было ожидать, что он будет отправлен за все свои проделки на Соловки под крепкий начал, но в действительности этого не случилось. Русское правительство не могло решиться открыто признать, что человек, от которого исходили все советы и указания по делу Никона и его противников, на которого доселе смотрели как на образованнейшего и авторитетного представителя востока, в мудрость и компетентность которого все верили, которого сам царь слушал «как пророка Божия»,—что этот человек был лишенный сана архиерей, обманщик и латынник, ловко разыгравший перед русскими роль судьи в их церковных делах, роль ревнителя чуждых для него интересов православия… Алексей Михайлович, благодарный Паисию за его ревностную службу в деле Никона, питавший, как видно, искреннее расположение к Паисию и видевший в его осуждении как бы осуждение всего, что было сделано по советам и указаниям Паисия,—решился хлопотать пред иерусалимским патриархом о восстановлении своего нового друга в его прежнем достоинстве газского митрополита… Но уверенность царя выхлопотать у патриархов чрез волошского воеводу разрешение для Паисия… не оправдалась.

Сказанного нами вполне достаточно, чтобы видеть, что такое был Паисий. Это был запрещенный архиерей—авантюрист, лишенный своим патриархом кафедры и сана, но с замечательной смелостью, благодаря подложным грамотам, долго разыгрывавший в Москве роль действительного газского митрополита, выпрашивавшего у царя значительные суммы на уплату долгов своей несуществующей епархии. В одно время, опять благодаря подложным грамотам, Паисий выдавал себя в Москве за экзарха константинопольского патриарха, уполномоченного для суда над Никоном и решения русских церковных дел, хотя в действительности как в Иерусалиме, так и в Константинополе его не считали даже православным, а причисляли к латынникам. Для тогдашнего времени Паисий был человек образованный и даже ученый, но образованность и ученость служили для него только Эффектной декорацией, за которой постоянно скрывались самые нечистые побуждения и стремления, порождаемые эгоизмом и корыстолюбием. Его самомнение и ученое самохвальство, его беспокойное стремление вмешиваться во все и во всем играть первую, решающую роль,—роль инициатора и авторитетного советчика, его нечестность и интриги должны были, в мнении большинства русских, ронять значение самой учености и образованности. Простым, необразованным русским, и сама ученость, представляемая такою во всех отношениях сомнительной личностью, как Паисий, естественно должна была показаться очень подозрительной(Характ. отнош. Каптерева, стр. 181—184, 193—197, 201, 206.).

Грекофильская реформаторская деятельность Никона

Итак, вот кто были инициаторами, деятелями и исполнителями никоновской реформы! Латинщики, бродяги, эгоисты, интриганы, корыстолюбцы, которым ничего не стоило «за шкурку соболя» продать и совесть, и религию, и душу,—вообще люди, искалеченные иезуитским воспитанием, или до мозга костей пропитанные латинством, или же с полным отсутствием каких бы то ни было убеждений, или даже прямо еретики, находившиеся под началом. Что же можно было ожидать от них доброго?! Могли ли они честно и добросовестно выполнить исправление на тех началах, на которых должно основываться всякое разумное исправление, когда им вовсе нужна была не истина и справедливость, а золотой телец, мамона, за которую они не брезговали переходить даже в магометантство?! Очевидно, что они, ломая и коверкая св. древность, не исправили, а исказили церковно-богослужебные книги, чины и обряды, так как это мнимое исправление произведено были небрежно и по современным Никону греческим книгам, печатанным латинянами, или протестантами, обязательно прошедшими чрез руки и цензуру иезуитов и следовательно искаженным и весьма сомнительного православия, если не прямо еретическим.

Патриарх Никон с братией Воскресенского монастыря, нач. 1660-х гг.
Патриарх Никон с братией Воскресенского монастыря, нач. 1660-х гг.

Поэтому, весьма естественна и понятна та боязнь, та нервно-болезненная дрожь, тот неподдельный страх и ужас, то сильное негодование и ропот, которыми лучшая и большая часть православного глубоко-верующего народа дружно встретила никоновскую грекофильскую реформу, выполненную бродягами греко-латинистами, воспитанниками иезуитов, и имевшую своей целью искажение чистоты, неповрежденности св. древности и благочестия и подчинение нашей церкви игу греческой обрядности, т. е. чтобы она рабски безусловно следовала за каждым капризным, самовольным изменением греками своей обрядности! Мы не говорили, не будем и говорить подробно о всех неточностях, промахах, недостатках и погрешностях никоновской реформы,—это не входить в нашу задачу. К тому же все это во многих старообрядческих сочинениях основательно разобрано;—мы только старались показать, что самая сущность этой реформы погрешительна, бессмысленна, противна христианской любви и духовной свободе! Если до этой реформы русская церковь во всех подробностях была совершенно православна, то к чему же была эта неразумная и гибельная реформа?—неужели она могла увеличить православие русской церкви, прибавить к нему еще сколько то «православия»?! Ведь нельзя же, в самом деле, быть православнее православного!

Да, бессмысленна, излишня, противна Христовой любви и духовной свободе была эта мелочная, мизерная реформа, породившая великий раскол русской церкви! Поэтому-то она и вызвала столь сильный протест в русском православном народе, в защитниках св. древности!

Но, спросить кто нибудь, ведь и раньше бывали исправления, почему же они не вызвали протеста? Вся суть в том, что те исправления были не на чуждых началах и не в духе папской непогрешимости, деспотизма, безусловности и бесконтрольности, а в духе Христовой любви и свободы! Но против никоновской реформы протест был поднят, протест не против всякого вообще исправления, а именно против сущности и погрешностей, безумия и греко-фильства никоновской реформы!!!

Один исследователь этого вопроса говорить:

Реформы Никона возбудили к себе ненависть во всех слоях русского народа. Они казались ему несоответствующими его обычаям и нравам. Принцип власти, который вносил Никон в отношения духовенства к народу, был непривычен для обеих сторон и считался принадлежностью «латинства» и «папства»: «ничтоже тако раскол творит в церквах», пишет протопоп Аввакум к царю Алексею Михайловичу, яко любоначалие во властех.

Раскол и его знач. В. Андреева, стр. 58; Староверы, Юзова, стр. 13.

Неудивительно,—говорит проф. Каптерев,—если многие русские ко всей деятельности (Никона)… особенно, в сфере церковной отнеслись крайне подозрительно, или и прямо отрицательно. Как было им не подумать, что эти пришлецы (греки), с очень темным и сомнительным прошлым, не твердые в православии, корыстолюбивые и эгоистичные, готовые служить всякому и всем, лишь бы только им хорошо платили за их службу,—что эти пришельцы, ломая русскую церковную старину, решая у нас разные церковные вопросы, тем самым не исправляли будто — бы затемнившееся православие русской церкви, а только искажали его? Как русским было не признать глубокого унижения своей церкви и всего русского в том обстоятельстве, что на святой Руси всеми церковными делами орудует и заправляет выходец из Турции, запрещенный архиерей — авантюрист, лишенный своим патриархом кафедры и сана и даже не признаваемый самими восточными патриархами за православного? Как русским было не заволноваться при виде того, что русская церковно-богослужебные книги, будто бы не во всем строго православны, вследствие допущенных в них искажений, исправляются человеком, который с детства был воспитан и совращен в униатство иезуитами, а потом принимал мусульманство, а затем опять делался то православным, то униатом, который и в то время, как (якобы) восстанавливал истинно-православный характер русских церковных богослужебных книг, сам находился, однако, под началом для исправления его христианской православной веры»… Поэтому тот не поддельный ужас, та боязнь за чистоту и неповреждённость русского православия и благочестия, которые так сильно проявились в русском обществе при виде грекофильской реформаторской деятельности Никона, не были пустою, только русским круглым невежеством измышленной болезнью, созданием невежественных и фанатичных поклонников родной старины, порождением нескольких интриганов, сводивших с Никоном свои личные счеты, но прямым, естественным следствием исторически сложившихся русских воззрений на сравнительное достоинство русского и греческого благочестия, при чем эти воззрения нашли себе полное подтверждение и оправдание в сумме тех сведений о православном востоке, какие имелись в руках русских за XVI и XVII век(Характ. отнош. Каптерев. стр. 219, 220, 226.).

В никоновской реформе христианские начала, любви и свободы, были подавлены латино-римскими, национальные особенности не принимались во внимание,—она выражала собой презрение русской народной жизни со всеми её чаяниями, заветами и преданиями, и любовь ко всему чужому, иноземному; при этом управляющее слои, церковное водительство, состоя большею частью из чуждых русскому духу элементов, и пропитавшись безбожным папским правом и духом «непогрешимости», не имело и не хотело иметь никакого понятая о характере и мировоззрении того народа, над которым оно властвовало и от которого требовало безусловного рабского послушания; эти пастыри новаторы не хотели понять народной души, муштровали народ по своему, все хотели навязать ему внешними насилиями, все желали строить по своему произвольному плану, который не имел жизненных разумных оснований, никак не вязался с думами, чувствами и стремлениями народными… На эту несправедливость, неестественность и ложь Никоновской реформы и начали указывать русские люди; во имя свободы они грудью встали на защиту св. древности и добрых порядков старины, указывая вполне справедливо, что все нововведения, весь внешний блеск новизны заимствованы от латинского запада. Народ защищал старину не потому только, что она старина и совершенно неприкосновенна, а потому, что старина эта родная, воспитавшая народ, вполне соответствующая его потребностям и национальному духу, и потому, главным образом, что в церковной реформе в то время не было особенной нужды и необходимости—она была просто результатом корыстных происков греков и каприза Никона, что хорошо понимал русский народ.

Не смотря на все это, Никон,—говорит проф. П. Н. Милюков, —решив исправить русские церковные книги с греческого, решив русские церковные обряды и чины привести в полное соответствие с современными греческими, на этом уже не останавливается, но идет далее… приближает греков к себе, слушает их, действуешь по их советам и указаниям, всюду выдвигает на первый план греческий авторитет, отдавая ему значительное преимущество пред вековой русской стариной, перед русскими, всеми признаваемыми доселе авторитетами.

Я хотя и русский, и сын русского, заявляет Никон на соборе 1656 г.,—но вера моя и убеждения греческие.

С этою прямолинейностью и страстностью естественно, что Никон не ограничился необходимыми и слишком перегнул дугу в другую сторону… В исправлениях подобного рода они (приверженцы старины) видели одну слепую ненависть к старому.

Печатай Арсений книги как нибудь, лишь бы не по старому,—так пародировали они принципы никоновского исправления.

Введ. в русск. истор., лекц. читан, на истор.-филологич. факульт., изд. Москва, 1895 г., вын. 2, стр. 66 и дал


Церковная реформа Никона,—говорит проф. Каптерев,— должна была нанести смертельный удар исторически сложившимся представлениям русских… Если русские думали, что историческое их призвание состоит в том, чтобы принятое ими от предков православие хранить всегда не изменным, никогда и ни в чем не допуская самых, по-видимому, незначительных и малейших перемен в нем, то реформа Никона самым решительным образом ниспровергала эти вековые воззрения русских, как несправедливый и ошибочный. Она говорила русским, что истинное православие во всей его чистоте и неизменности сохранилось только у греков, а вовсе не у русских, допустивших у себя искажения и новшества в церковных чинах и обрядах, почему они и требуют исправления по образцу греческих; что истинными хранителями и представителями православия по прежнему нужно считать греков, a русские должны быть причислены к разряду народов несовершеннолетних в религиозном отношении, для которых еще нужна опека и верховное водительство гречан; что задача и цели исторической жизни русского народа нужно понять и определить иначе, нежели как они понимались и определялись до сих пор.

Миниатюра из книги "Об отцах и страдальцах соловецких". начало XIX в. Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович на церковном соборе, утвердившем нововведения. Им возражают еп. Павел Коломенский (слева) а протопоп Аввакум (справа)
Миниатюра из книги «Об отцах и страдальцах соловецких». начало XIX в. Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович на церковном соборе, утвердившем нововведения. Им возражают еп. Павел Коломенский (слева) а протопоп Аввакум (справа)

Вполне естественно было, что грекофильская реформаторская деятельность Никона, как шедшая совершенно вразрез с существовавшими дотоле в русском обществе воззрениями вызвала в приверженцах и поклонниках русской церковной старины сильный протест, горячее осуждение всей деятельности Никона и его самого… Никон естественно казался презрителем родной и святой старины, отеческих заветов и предавай, опасным, зловредным нововводителем, ведущим к конечной и несомненной гибели и церковь и государство(Характ. отнош. Каптерева, стр. 345, 346.)

Первое открытое и решительное столкновение между защитниками старины и Никоном,—говорит тот же Каптерев,— произошло по поводу следующего распоряжения Никона, которое он разослал по всем московским церквам пред наступлением великого поста 1653 года:

По преданию святых апостол и святых отец, не подобает в церкви метания творити на
колену, но в пояс бы вам творити поклоны, еще и тремя персты бы есте крестились.

Это единоличное неожиданное распоряжение нового патриарха, покушавшегося изменить старый, привычный церковный чин и обряд, должно было крайне смутить благочестивых людей, воспитанных в преданности наличным церковным чинам и обрядам, не допускавших и мысли, чтобы в них нужны и возможны были какие либо изменения и переделки. Тем более должны были многие смутиться по поводу распоряжения Никона, что у русских существовало прямое и вполне определенное, относительно перстосложения, постановление Стоглавого собора:

Иже не знаменается двема персты, якоже и Христос, да есть проклят.

В виду этого постановления Стоглавого собора, первое реформаторское действие Никона необходимо ставило русского благочестивого человека в очень затруднительное положение: подчиниться распоряжение своего нового архипастыря, значило пренебречь ясным и определенным соборным постановлением, значило подвергнуть себя страшной соборной клятве; остаться верным соборному постановлению, значило явиться ослушником своего архипастыря (Православ. собор. 1883 г. янв. стр. 62.).

Это противоканоническое распоряжение Никона, в папском духе непогрешимости и деспотизма, дало первой повод усомниться в благочестии и добросовестности нового патриарха, потому что, противореча ясному и определенному учению прежних отцов, причтенных церковью к лику святых, тем самым необходимо ставило православный благочестивый народ в тяжелое, двусмысленное и отчасти безвыходное положение.—Предстояло два зла: предпочесть повеление патриарха и тем самым подвергнуться клятве святых отцов, или держаться приказами прежних св. отцов и таким образом ослушаться своего патриарха, тем более, что он проповедует открыто явную ложь. Но кого же из них предпочесть—благочестивых ли предшественников Никона, кротких, смиренных, угодивших Богу своею святостью, или нового патриарха, проповедующего явную ложь, гордого, свирепого, все делающего изступя ума?—вот жгучий вопрос, который приходилось решить ревнителям святой древности, святых преданий.

Мы задумалися, —говорить протопоп Аввакум,— сошедшеся между собою, видим, яко зима хощет быти: сердце озябло и ноги задрожали.

Естественно, что руководствуясь наставлением апостола Павла:

Поминайте наставники ваша, иже глаголаша вам слово Божие: их же взирающе на скончаше жительства, подражайте вере их

и, они решили предпочесть св.отцов Никону; да иначе и невозможно было сделать истинно благочестивому человеку.

Но негодование и протест против распоряжения Никона пока не были высказываемы открыто и решительно, и дело не шло дальше глухого ропота. Никон, желая показать народу, что он делает свои дела якобы не самовольно, и прикрыться в своих безумных деяниях авторитетом собора, собирает в 1654 году собор русских епископов, главным характерным свойство которого был грубый, безотчетный папский деспотизм и насилие. Частью лестно, частью обманом, частью страшными угрозами и насилием он принудил епископов подписать его предложение;—противоречить или отстаивать св. древность было совершенно невозможно, как тут же убедились члены собора. Начал было возражать и отстаивать св. православные предания
великой ревности епископ Павел коломенский, но тут же, в присутствии собора, жестоко за это поплатился:

Никон разразился над несчастным епископом страшной карой: низверг его с кафедры, снял (правдивее сказать—сорвал) с него мантию, предал его тяжкому телесному наказанию и сослал в заточение…

В ссылке Павел впоследствии, по приказанию Никона, был убит, и тело его сожжено(Истор. руск. церкви, Макария, т. 12 стр. 145, 146 и примеч.). Стало совершенно ясно, что Никон собрал собор не для совета и разъяснения дела, не для того, чтобы работать общими силами, а только для того, чтобы свою безрассудную реформаторскую деятельность прикрыть личиной и ширмой собора, и что во всех его поступках, во всей его деятельности, во всех его отношениях к своим братиям и чадам им руководит не дух смирения, терпения, свободы и Христовой братской любви, но дух сатанинской гордости и превозношения, дух свирепой нетерпимости, нечестивый дух грубого папского насилия и деспотизма, проклятая папская уверенность в своей «непогрешимости» в делах веры, в своей бесконтрольности.

первый старообрядческий епископ, священномученик и исповедник Павел Коломенский
первый старообрядческий епископ, священномученик и исповедник Павел Коломенский

И действительно Никон собирал этот собор вовсе не для того, чтобы, посоветовавшись со своею братией—епископами, работать общими силами, и так работать, как постановить собор. Нет, ему вовсе не нужно было чужое мнение, мнение собора, он уже заранее все предрешил и вовсе не был намерен, вследствие несогласия собора, отступить от своего плана. Ему только нужно было узнать мнете собора, как отнесутся к его предложению, как о нем отзовутся,—это был для него, так сказать, пробный камень.

Теперь, на этом соборе, он убедился, что русские епископы думают об его затее вовсе неодобрительно, в неблагоприятном для него смысле, и если и подписались под его предложением, то, как говорится, только страха ради иудейска, только благодаря насилию, демонически злостной настойчивости и страшному деспотизму Никона, только из боязни, как бы и их не постигла страшная участь коломенского епископа Павла, которого Никон за противоречие при всем соборе предал ужасной каре, чтобы показать собору, что и всякому другому члену собора за противоречие и несогласие будет то же самое. При всем том Никон пустил в ход плутни и интриги и нахально обманул этот собор.—Он заявил, что исправление будет производиться по древним книгам, греческим и славянским. Конечно, предосудительного здесь мало;—ведь и раньше бывали подобный исправления. Но он произвел исправление вовсе не по древним, а по современным себе греческим книгам, печатанным латинянами под цензурой иезуитов. Заяви он это на собора прямо, едва-ли подписался бы кто либо, не смотря даже на страшный деспотизм и насилие со стороны Никона.

Паства с ужасом наблюдала, куда тянет патриарх, но окончательного, Формального разрыва между погрешительной, неестественной, грекофильской реформой Никона, пропитанной духом папской «непогрешимости» и деспотизма, и сильным и могучим народным протестом пока не произошло.

Но наконец чаша терпения православных русских людей переполнилась;—паства вынуждена была отделиться от своего бешеного, не духом Христовой любви и свободы, но духом злобы сатанинской руководимого пастыря-деспота и новатора?—Это случилось так.

Вскоре после помянутого номинально-соборного решения об исправлении богослужебных книг было начато это мнимое исправление, и через год мнимо исправленный служебник был уже напечатан; исправляли его, конечно, уже известные греки— авантюристы, интриганы и латинщики, в роде обессмертившего себя в истории русской церкви Арсения грека, и киевские ученые латинисты из могилянской коллегии Епифаний Славеницкий, Арсений Сатановский и другие.

Между тем, в 1655 году в Москву прибыли сербский патриарх Гавриил и антиохийский Макарий, бывший виною отступления в униатство ста тысяч сирийцев.

Они много помогли Никону в его мнимом исправлении книг и обрядов.

Относительно сложения перстов для крестного знамения

В 1656 году, 12 Февраля,—говорить историк Макарий, в день памяти святого Мелетия антаохийского, а вместе и святителя московского Алексея, в Чудове монастыре совершалась праздничная заутреня, на которой присутствовали сам царь со всем своим синклитом, патриархи с другими архиереями и множество народа. Когда в положенное по уставу время прочитано было из Пролога, в поучение православным, известное сказание о святом Мелетии антиохийском…, тогда Никон во все услышание спросил патриарха Макария, как понимать это сказание? И Макарий возгласил:

Myжиe всего православия, слышите: азъ преемник и наследник святого Мелетия престолу, вам известно, яко сей святый Мелетий три первыя персты разлучены показа друг от друга, от них же и знамения не бысть; тыя же паки три соедини, ими же и знамение показа. И аще кто сими треми персты на лице своем образ креста не изображует, но имать творити, два последния соединяя с великим пальцем да два великосредняя простерта имати, и тем образ креста изображать, таковый арменоподражатель есть…


Прошло еще двенадцать дней; настала неделя православия (24 Февраля). Собрались в Успенский собор на торжество все находившиеся в Москве архиереи с знатнейшим духовенством, царь со всем своим синклитом и бесчисленное множество народа.

В то время, когда начался обряд православия, и церковь, ублажая своих верных чад, изрекала проклятие сопротивным, два патриарха, антиохийскиий Макарий и сербский Гавриил, и митрополит никейский Григорий стали пред царем и его синклитом, пред всем освященным собором и народом,—и Макаpий, сложив три первые великие перста во образ святой Троицы и показывая их, воскликнул:

Сими треми первыми великими персты всякому православному христианину подобает изображати на лице своем крестное изображение; а иже кто по феодоритову писанию и ложному преданию творить, той проклятесть.

То же проклятие повторили, вслед за Макарием, сербский патриарх Гавриил и никейский митрополит Григорий… И можно представить, как должна была подействовать эта анафема на православных, произнесенная в самое торжество православия.

В начале апреля прибыль в Москву молдавский митрополит Гедеон… И в Москве, вместо трех, было уже четыре восточных святителя. Никон решился обратиться ко всем им разом с письменным посланием от лица своего и других русских архиереев, и указывая на то, что в Москве

неции воздвизают прю

относительно сложения перстов для крестного знамения, и одни крестятся тремя перстами десницы, а другие двумя, умолял этих святителей возвестить, где истина, и как следует креститься(Истор. руск. церк. Макария, т. 12 стр. 188—191).

Maкарий и другие приезжие с востока архиереи на вопрос Никона и всех русских архиереев дали следующей знаменательный ответь, с которым, очевидно, согласились и все русские архиеереи, так как не опротестовали его:

Предание прияхом сначала веры от святых апостол, и святых отец, и святых седьми соборов, творити знамение честнаго креста с треми первыми персты десныя руки, и кто от православных христиан не творить крест тако, по преданно восточный церкви, еже держа с начала веры даже до днесь, есть еретик и подражатель арменов и сею ради имамы его отлучена от Отца и Сына и СвятагоДуха, и проклята, и за извещение истины подписах своею рукою. Maкарий милостцо Божиею патрмарх великаго Божия града Aнтиохии и всего востока. Гавриил Божиею милостию архиепископ пеккский и патриарх сербский. Вышереченная тако исповедаю, и тако свидетельствую, и тако держу. И аще кто неверует, и вышереченная не держит, да будет проклят, того ради руку приложих. Смиренный митрополит никейсюй Григорий пречестный (sic!), и Экзарх всея Вифинии, вышеписанная тако исповедаю, тако проповедаю и тако держу, и кто не держит тако, да имать клятвы святых трехсот и осьми надесяти богоносных отец, в Никеи собравшихся (?!) и прочих святых соборов, и да будет проклят, и за извещение истины подписал своею рукою. Гедеон Божиею милостью архиепископ и митрополит сучавский и всея земли молдавския вышереченная тако исповедаю, и тако свидетельствую, и тако держу и аще кто не верует, и вышереченная не держит, да будет проклят того ради руку приложих.

Скрижаль, изд. 1656 г., нечислен, листы между стр. 755 и 756; истор. руск. церк. Maкария, т. 12, стр. 191; „Патр. Ник.» Быкова, стр. 51

Вот образчик благоразумия, велемудрия, красноречия и правдивости! Вот куда следует обратить внимание обвинителям старообрядцев в буквоедстве и обрядоверии!… Они забывают, что обвиняя старообрядцев в каком-то обрядоверии, они тем самым обвиняют своих родоначальников—Никона и соборы 1666—1667 годов, за одно двуперстие проклинавших православных христиан, из за пустого обряда—щепоти, из за своих излюбленных трех пальцев произведших раскол православной церкви!—„Те, которые осудили раскольников,—говорит ученый исследователь Н. Суворов,—точно также придавали слишком важное значение букве и обряду, только другой букве и другому обряду,—не тем, которых придерживались раскольникии («О происх. и развит, русск. раскола» Н. Суворова, стр. 6, изд. Ярославль, 1886 г.).

Это ответное послание четырех святителей,—говорит историк м. Макарий,—вместе со своим посланием к ним, Никон немедленно велел напечатать и поместить в качестве приложения к книге «Скрижаль».

«Когда таким образом,—продолжает м. Макарий,—восточные иepapxи, находившиеся в Москве, изрекли свой приговор на крестящихся двумя перстами, не только устно, в неделю православия, но и письменно, Никон счел благовременным созвать на собор своих русских apxиеpeeв, чтобы и они постановили решение по тому же вопросу. Собор состоялся 23 апреля 1656 года. Присутствовали на соборе, кроме патриарха, три митрополита…, четыре архиепископа…, один епископ, двадцать два архимандрита, семь игуменов, один строитель и один наместник. Никон открыл заседание собора довольно обширной
речью.

Сказав сначала, как зазирали и поносили его приходившие в Москву восточные святители… за разные неисправности в церковных книгах и обрядах, в том числе и за употребление двуперстия в крестном знамении; как приступил он к исправлению книг…

Никон объявил, что он уже исправил некоторые церковные книги, а вместе с тем велел перевести и напечатать, с нужными приложениями, и книгу «Скрижаль», представляемую им теперь на рассмотрение собора. В особенности обратил Никон внимание отцов собора в своей речи на учение о двуперстии, и… объяснял, что соединением, по феодоритову писанию, великого перста с двумя малыми не право исповедуется таинство Пресвятыя Троицы, а совокуплением двух перстов, указательного и среднего, не право исповедуется таинство воплощения; напомнил.., как изрекли в неделю православия проклятие на крестящихся двумя перстами три восточные святителя, и как то же проклятие повторили они, вместе с молдавским митрополитом, в своем письменном ответе, и предложил собору русских святителей и духовенства сказать свое слово о том же предмете. Присутствовавшие на соборе занялись сначала свидетельствованием книги «Скрижали», «соборне чтоша ее во многи дни, с великим прилежанием всяку вещь и всяко слово со опаством рассуждающе» и обрели ее не только «безпорочну», но и достойну всякой похвалы и удивления, и много благодарили Бога за такое бесценное сокровище. Затем, обсудив то, что сказано о крестном знамении в трех статьях, помещенных в приложении к «Скрижали «…, собор постановил следующее правило:

Аще кто отселе, ведый, не повинится творити крестное изображение на лице своем, яко же древле святая восточная церковь прияла есть (?!).. еже треми первыми великими персты десныя руки изображати, во образ святыя и единосущныя и неразделимыя и равнопоклоняемыя Троицы, но имать творити сие неприятное церкви, еже соединя два малыя персты с великим пальцем, в них же неравенство святыя Троицы извещается (?!), и два великосредняя простерта суща, в них же заключати два сына и два состава, по несторееве ереси (sic!), или инако изображати крест: сего имамы… всячески отлучена от церкви, вкупе и с писанием феодоритовым… проклинаем и мы.

Это правило свое, равно как и всю книгу «Скрижаль» с приложениями, все находившиеся на собора скрепили своими подписями, 2 июня 1656 года: так долго тянулся собор! А Никон напечатал и поместил сказание об этом соборе, с изложением своей речи к нему, в самом начале той же «Скрижали», под заглавием: «Слово отвещательное»…, и велел выпустить книгу из типографии в свет. Таким образом еще в 1656 году представители не только восточной православной, но и русской иерархии изрекли уже проклятие на неповинующихся церкви последователей двуперствия в крестном знамении (Истор. руск. церкви Maкapия, т. 12, стр. 191—195).

Проникнувшись духом папской «непогрешимости», Никон и его соратники не скупились уже, как мы видим, клятвами на православных христиан, за одно только двуперстие. Одна за другой, как дождь, сыпались на православных христиан безумные клятвы. Совершенно противные учению Христа, Который повелел не православных отлучать от Святой Троицы, а даже и язычников научить веровать в Нее.

Что же оставалось делать православным христианам, которых проклинали только за то, что они желали сохранить неизменно унаследованный от благочестивых предков св. предания, и при том такие предания, неизменность которых была ограждена клятвой св. отцов??

Ясно, что ничего не оставалось, как только отделиться от своих лжесловесных пастырей, потому что клятвы этих безумцев были явно ложны и неправильны. Но, по учению святых отцов, неправедная клятва возвращается на главу произносившего ее, а связанные клятвой лишаются Божьей благодати отчуждаются Христа и причитаются к дьяволу (Просветитель, слово 12; Матвей Властарь, объятие всех вин..). Связав себя своей собственной клятвой и клятвой прежних св. отцов, эти пастыри оказались, следовательно, не только проклятыми, но и самопроклятыми. Как же можно было следовать за такими вождями, которые руководились не духом Христовой любви, а духом демонической гордости и злобы, не мир и соединение водворяли среди паствы, а только своими глупейшими чудовищными клятвами сеяли раздор в доселе мирной православной русской церкви??

Никон допустил,—говорит проф. Е. Голубинский,— прискорбную погрешность. Эту прискорбную погрешность, составляет произнесенное им на соборе 1656 года торжественное проклятие на двуперстное крестное знамение.

Богосл. вести. 1892 г., март стр. 493.

О прежних печатных наших книгах (он) отзывался, как о книгах, наполненных ересями; в предисловии к перво исправленному служебнику 1655 года наши разности с греками с нарочитою необиновенностью называются погрешениями .

Богосл. вести. 1892 г., март стр. 488


Духовенство,—говорит другой исследователь,—страдая под жестоким правлением Никона, ненавидя его за стремление изменить прежние, более или менее братские, отношения между простыми священниками и архиереями, на новые, в которых господствовала субординация, стало сопротивляться нововведениям Никона, касавшимся исправления книг и обрядов. Он же своими бестактными поступками еще более усилил это сопротивление. По его настоянию в 1656 году собор русских архиереев проклял крестящихся двумя перстами. Это проклятие поставило дело Никона в скверное положение. Сопротивлявшееся нововведениям указывали, что этим проклятием прокляты все предки, которые крестились двуперстно, и в свою очередь отвечали анафемой.

«Староверы» Юзова, стр. 15.

Сущность старообрядчества

Таким образом, раскол был вызван не столько мнимым книжным исправлением, сколько бессмысленным, папски самовластным и деспотическим, ничем не оправдываемым разрушением русской православной старины и преданий, унаследованных от благочестивых предков; кичение епископов своей якобы «непогрешимостью», клятвы на совершенно православных держателей св. православной старины, телесные наказания и иезуитское насилие совести—принадлежности папской инквизиции и «безбожного права», —вот существенные признаки безумной реформы Никона, которые давали ревнителям св. старины полное право не следовать за реформаторами, вводящими под видом книжного исправления весьма сомнительного свойства новизны. Так приблизительно определяют сущность старообрядчества современные исследователи даже из чуждого ему лагеря:

Раскол есть протест религиозно-национального самосознания известной части русского народа против попытки подчинить его стороннему авторитету в то время, когда… религиозный быт их достаточно сложился и окреп для того, чтобы громко заявить свои права на самостоятельность. Этот протест возник и выразился открыто, как только старорусский уклад мыслей пришел в столкновение с иным течением, возникшим у нас после сближения с учеными иноземными греками и малороссами: здесь коренная причина появления у нас старообрядческого раскола…

Мы должны, конечно, раз навсегда отказаться от старой привычки наших историков-полемистов одерживать легкие, но неверные победы над расколом при помощи заявлений, что он есть плод крайнего невежества, личной злобы и недобросовестности… Нам кажется, что уже прошли те времена, когда было позволительно считать обязанностью исследователя—изображать раскол решительно во всех пунктах «обличаемый своей историей» и всю задачу изысканий сводить к тому, чтобы указать в нем как можно больше темных пятен и слабых сторон и как можно меньше здравого смысла (Богослов. вестн. 1895 г., май, стр. 267, 268.).

По разделении русского православного народа на две враждебный партии, на одной стороне,—по выражению Милюкова,— стоял Никон, вооруженный авторитетом восточных патриархов и своим собственным, а также и той веревкой, или просто кулаком, которыми, по его собственному признанию, он смирял иногда помалу в церкви своих подчиненных, и которые в его употреблении сильно напоминают знаменитую дубинку Петра Великого. На другой стороне стояла вся огромная масса ревнителей русского благочестия, приученная авторитетом церкви верить в непогрешимость этого благочестия, и в русскую всемирную задачу—сохранить его неприкосновенность до второго пришествия. Что должна была теперь делать вся эта масса? Ей осталось теперь одно,—приложить к русской официальной церкви ту же теорию, какую она прилагала к римской, греческой и малороссийской. Так, положа руку на сердце, готовое громко
исповедовать свою веру среди Москвы, отделялось русское народное благочестие от официального. Болезненные и обильные последствиями разрыв между интеллигенцией и народом, за который славянофилы упрекают Петра, совершился в сфере более деликатной, чем та, которой коснулась петровская реформа. Духовная и светская власть заставляла русского человека в середине семнадцатого века проклинать то, во что в 16 веке такая же власть научила его свято веровать. Для только что пробужденной совести переход был слишком резок:, естественно, что масса отказалась на этот раз следовать за своими руководителями (Ввод, в русск. ист. лек., читан, на истор.—филологии. факульт.,.вып.
2, стр. 62 — 67.
).

Все, что было в России религиозного,—говорит тот же ученый,—все это или перешло открыто на сторону народной веры, или ей втайне сочувствовало.

На стороне господствующей церкви остались в огромном большинстве или равнодушные к вере, или способные пожертвовать верой для житейских выгод по слабости или расчету. Таким образом разрыв со старой верой был для победившей партии тяжелым уроном, он не мог не сопровождаться крайним упадком внутренней духовной жизни среди паствы и пастырей, пошедших за Никоном на стороне «никонианства» было все преимущество знания, но преимущество живой веры, живого чувства было на стороне старообрядчества (Ввод, в русск. ист. лек., читан, на истор.—филологии. факульт.,.вып.
2, стр. стр. 134.
)

Несмотря на все протесты поклонников русской церковной старины,—говорит проФ. Каптерев,—реформа Никона была однако признана всею церковью, как законная и правая, причем иepapxи, как греческие, так и русские, присутствовавшие на большом московском соборе 1667 года, торжественно заявили, что отцы Стоглавого собора, узаконившие в русской церкви обряд, несогласный с тогдашним греческим, действовали в этом случае «не рассудно, простотою и невежеством», что соборные клятвы они клали «без рассуждения и неправедно», что председатель Стоглавого собора митрополит Макарий «мудрствовал (на соборе) невежеством своим безрассудно»…

Подписавшись под этим, продиктованным греками, определением о Стоглавом соборе, русские тем самым торжественно и окончательно отреклись от своей церковной старины в пользу современной греческой церковной практики, сами признали весь период своей самостоятельной церковной жизни (от падения Константинополя до Никона), когда они отстранили из неё всякое участие и влияния греков, периодом ошибок и заблуждений, временем уклонения русских от истинно-православных чинов и обрядов, временем, достойным всякого осуждения и порицания.

Вместе с этим русские торжественно сознались, что они еще неспособны к самостоятельной церковной жизни, что для них, как несовершеннолетних, нужна еще опека и водительство гречан, что образцом для них, руководством и светочем в их церковной жизни должно служить не их собственное прошлое, не своя родная старина, которою они так гордились, а современная греческая церковная жизнь. Это было поистине полное отречение от всех тех мечтаний и чаяний, которыми доселе жила Русь, по которым она строила свою внутреннюю жизнь, свои отношения к другим народам, в чем она видела свою главную заслугу и славу пред всеми другими народами…

Правда в русском обществе нашелся… кружок лиц, который горячо и энергично… восстал на защиту родной старины, её заветов и преданий, который не захотел, вместе с греками, видеть в клятвах русского стоглавого собора… «безрассудство и невежество» его отцов. Но этот кружок лиц за свою приверженность к русской старине, за свое упрямое нежелание признать и подчиниться новым требованиям и условиям жизни… былъ осужден церковью, как непокорник и противник голосу целой вселенской церкви. ( Характ. отнош. Каптерева, стр. 346, 347.).

Ловкие греки,—говорит проф. Доброклонский,—захватили в свои руки все наши церковные дела и буквально хозяйничали в них. Они были душою, инициаторами и руководителями всех
правительственных мероприятий по делу Никона и его противников, авторитетными советниками и решителями всех возникавших тогда церковных вопросов и неразумений, исполнителями ими же внушенных правительственных распоряжений, особенно по сношениям с восточными патриархами… Русские отдали им на суд всю свою прошлую жизнь, современное положение своих церковных дел; принимали их решения и постановления, хотя некоторые из постановлений собора 1667 года, продиктованные греками, и были прямо направлены против русского, с целью насчет его унижения возвысит греческое (Чтение в общест. любит, дух. просвещ., 1893 ,г., апрель, стр. 175.).

Собор 1667 года, говорит публицист А. Суворин, разделил православных великороссов враждой друг к другу. Вы едва ли знаете подлинный акт этого собора. В истории раскола он передается в извлечениях, при чем опускается, та его часть, которая слишком явно свидетельствует о жестоких нравах того времени, ярко отразившихся в этом соборном постановлении. В самом начали царь Алексей Михайлович называется новым Константином и мстителем раскольникам и непокорным; собор, придающей этот титул в делах веры царю, тем самым возлагал на него обязанности, противные духу учения Христова, духу кротости, снисхождения и любви. Глубоко религиозный царь, естественно, должен был принят к руководству политику преследования, а потому те, тщательные оговорки, … что казни и преследования раскольников шли от гражданской власти, а не от духовной, теряют свой смысл. Постановлением церковного собора предписывались мстительные меры. Далее, само проклятие, наложенное собором на всех тех, которые крестятся двуперстием и вместе с некоторыми обрядами почитают старые книги, выражалось в таких словах, что даже людям того времени они могли показаться вне власти и компетенция собора. Предавая проклятия и анафеме всякого непокорного, собор продолжает:

Да будет и по смерти отлучен и не прощен, и часть его и душа со Иудою предателем!., и с распеншими Христа жидовы, и со Apием, и с прочими проклятыми еретиками; железо, камение и древеса да разрушатся и да растлятся, а той да будет не разрешен и не разрушен, и яко тимпан, во веки веков аминь.

Этими словами собор 1667 года предписывал, как видите, самому всевидящему Богу, читающему в сердцах, не прощать старообрядцев, и после смерти души их помещать вместе с душою Иуды предателя. После этих слов уже ничего не значит, что сугубое аллилуйя названо таким ругательным словом, что его невозможно повторить теперь в печати… Оставалась практика жизни, оставались люди с своими страстями, проклинавшие невозможными клятвами, предписывавшие преследования, заточения, железо, пытки. При чем церковь, как святыня, в этой вражде, в этих низменных страстях? Разве церковь виновата в том, что греческие митрополиты, приезжавшие в Москву, продавали отпущение грехов?… Самовластие, неукротимость, своеволие, сатанинское честолюбие Никона, не останавливающегося перед подчинением себе верховной власти, перед порабощением царя, играло в этой борьбе огромную роль. Он ли поступал… с теми, которые осмеливались ему противоречить, как мать?! Неужели дальнейшие преследования раскола, казни, ссылки, тюрьмы, заточения, дальнейшие гонения, породившие… «самосжигателей», бросавшихся в огонь от насилий и грабежа-все это матерний призыв к заблудшим чадам с мольбой о возвращении в лоно матернее?!. . Как осуждать народные массы и их учителей, если они в церковных новшествах Никона видели нарушение православия и жертвовали своим спокойствием, своим достатком, даже своею жизнью для защиты старых книг, двоеперстие и некоторых старинных церковных обрядов?!

Они ведь знали, что этим старым православием… жила русская держава, усиливалась, объединялась, что по этим старым книгам спасались и св. Серий Радонежский и митрополиты св. Алексей, Петр и Иона, что по этим старым книгам молились благочестивые русские цари, патриарх Филарет Романов, сын его Михаил, и тот же Алексей Михайлович, которого подчинил себе Никон и который с трудом выбился из под этого влияния. Мало того, русский человек гордился своей церковью, считал ее первою на всем востоке и может даже единственно истинной, и вдруг это сокровище, с которым сросся весь его быть, разрушают. Не надо забывать и того, что двоеперстие и сугубая аллилуя были возведены на степень догмата Стоглавым собором, и этот догмат грубо изгоняется и преследуется, как преступление, как убийство, как иудино предательство. Ведь это ужасно! Ведь религиозные вопросы—это душа жизни народной!

Ведь Европа 30 лет вела истребительную войну из за книг!; Что ж удивительного и непонятного, если множество русских не только захотели остаться при старых книгах, но считали смертным грехом подчиняться новшествам, о которых столько столетий Русь не слыхала. Это старое православие подняло Русь в смутное время, оно объединило ее своей силой и крепостью, оно вдохнуло мужество в иноков Троицкой лавры, и воспоминания обо всем этом были еще свежи во времена Никона. Что удивительного, что эти люди предпочли говение и смерть тому, что они считали изменой православию? Что удивительного, что этим людям приходили в голову вопросы: если по этим старым книгам так многие спасались, так многие угодили Богу в такой степени, что сделались святыми и творят чудеса, то каким же образом проклинают эти книги и эти обряды?

Ведут ли спасаться по новым книгам, по новым обрядам, это еще неизвестно, но ведь старина доказала свою святость. Если тут была духовная гордость…, то это гордость святостью и величием православия. Что ж мудреного и не ясного, что в никоновских новшествах народ XVII века видел гибель веры, гибель всего православия? И если Никон мог решиться на такую меру, то потому лишь, что его ослепляло неукротимое честолюбие и неразборчивая любовь к блеску, к подражанию грекам, к властному распоряжению всей Русью. Понравился ему греческий клобук, который шел ему к лицу, он переменил русский клобук на греческий, прибегнув к обману царя, и возбудив народное неудовольствие. Так же легкомысленно он поступил и с гораздо более важным, требовавшим большой осторожности и постепенности, со своими новшествами, притом несовершенными. Относительно тех новшеств, которые ему не нравились, он был глубоко консервативен. Он ненавидел «Уложение» царя Алексея Михайловича и требовал заменить его «Кормчею», ибо это усиливало бы его власть. Но тут, в делах веры, которые требуют особенного внимания, особенной деликатности, он поступил, как человек совершенно ослепленный. Он ссылался на патриархов, когда они ему были нужны, и он же в грош не ставил их во время суда, выставляя на вид их пристрастие,
их низкопоклонство, их продажность.

Утверждение новшеств

Собор, осудив Никона, утвердил его новшества и произнес известные проклятия на старую веру. Как тут было разобраться народу во всей этой путанице, во всех этих противоречиях, судах, соборах, когда и теперь еще во всем этом не разобрались многие? Никон быль осужден, но никоновская политика продолжала процветать и после него; эта политика хотела взять старообрядчество измором, лишив его храмов, священства и всех благ мирной жизни, всех благ равноправности с теми, которые крестились тремя перстами и слушали литургию по новым книгам. Это была поистине глубокая трагедия в жизни старообрядцев, и это поймут все те, которые способны понимать народную душу, ибо для неё вера составляла самое важное в жизни. Надо ж быть когда нибудь справедливым и без всякого лукавства сказать ту правду, которая подсказывается сердцем (Новое Время, 1893 г. 29 декабря).

суд над патриархом Никоном
суд над патриархом Никоном

Еще прямее писал по этому вопросу известный о. И. Верховский, будучи еще единоверческим священником:

Собор 1666 года, на последнем заседании 2 июля, подтвердил все прежние запрещения двуперстия (числом пять), распространив их и на другие мелочи нашей старо-отечественной обрядовой практики, известные ныне под собирательным именем старого обряда.

Тот же собор мая в 7 день «соорудил» книгу «Жезл», в которой (л. 62) знаменование креста двумя перстами называет душевредным учением и говорит:

Подобает убо, о православии людие,.. последвати древнему всея церкве обычаю, апостольскому преданию, всех православных народов согласию, еже есть треми первыми персты крестное творити изображение: а противне упорно, мудрствующих предаем анафеме.

Мая в 13 день 1667 года собор с участием трех патриархов в Москве постановил:

Во имени великаго Бога… соборне заповедуем всем и повелеваем покарятися во всем без всякаго сумнения и прекословия святой восточней и апостольстей церкви Христове…(именно): аллилуия во уреченных местех глаголати трижды… знамение креста творити на себе треми первыми персты по древнему преданию святых апостол и святых отец… Молитву Исусову глаголати сице: Господи Исусе Христе Боже наш, помилуй нас, в церковном пении и во общем собрании а наедине якоже кто хощет:… Просфоры печатати печатию креста четвероконечного… Благословляти народ сложивши… два перста яже знаменаета IC… и три персты ХС… Аще ли же кто не послушает повеливаемых от нас и не покорится святой восточней церкви, и сему освященному собору, или начнет прекословити и противлятися нам, и мы такового противника, данною нам властью от всесвятаго и животворящего духа,… отлучаем и чужда сотворяем от Отца и Сына и Сватаго Духа и проклятию и анафеме предаем, яко еретика и непокорника и от православнаго всесочленения и стада и от церкве Божия отсекаем яко гниль и не потребен удъ дондеже вразумится и возвратится в правду покаянием. Аще ли кто… пребудет во упрямстве своем до скончания своего: да будет и по смерти отлучен и не прощен, и часть его и душа его со Иудой предателем и с распеншими Христа жидовы и со Арием и с прочими проклятыми еретиками. Железо, камение и древеса да разрушатся и да растлятся, а той да будет не разрушен и не разрушен и яко тимпан во веки веков, аминь.

Cиe соборное наше узаконение и изречение подписахом и утвердихом… в вечное утверждение и присное воспоминание!!..

Тот же собор еще раз подтвердил:

Кто отныне начнет прекословити о изложенных винах на соборе семъ великом от святейших вселенских патриарх, яже исправиша и узаконоположиша о аллилуйи и о кресте и о прочих вимахъ, яже писаны суть в соборном изложении настоящего сего собора… и в книзе Правления Жезл: да будет, по апостолу Павлу, в правду самоосужден и наследник клятве сего собора, писанный в соборном деянии его, яко преслушник Божий и святых Отец правилом противник.

Сии в девяти пунктах исчисленные нами Факты и акты, cии запрещения и проклятия, положенные на держание и держателей двуперстия и других особенностей нашей церковно-общественной обрядовой практики, начиная «зазираниями» от современных Никону восточных иepapxoв до торжественного и вершительного акта 13 мая 1667 года, составляют как бы одну цепь, из которой нельзя изъять ни одного камня, ни одного звена, без того, чтоб здание не разрушилось, чтобы цепь не распалась. «Зазирания» являются как бы зерном, акт 13 мая древом, а раскол—плодом этого дерева.

„Ежели, по евангелию, качество древа познается от его плодов, то этого дерева нельзя назвать добрым. И в самом деле: ежели обряд—не догмат- ежели церковь от обряда требует только одного,—чтобы он не содержал в себе чего либо противного православному исповеданию веры, и затем каждой по народной церкви благословляет иметь свой обряд, свои обрядовые особенности, каковым правом и наша русская церковь пользовалась в течении веков; ежели наши поместные обрядовые особенности ни все вместе, ни каждая порознь не содержали и не содержать противоречия ни одной истине православного исповедания; ежели двуперстное сложение—главнейшая из этих особенностей, заимствовано нами от тех же греков в незапамятный времена; ежели наконец прежние восточные святители до указанных Никоном, во все времена посещавшие Русь, никогда не зазирали ни двуперстия, ни других наших обрядовых особенностей: то по какому праву и на каком основании и именно при Никоне понадобилось нашим гостям эти особенности ставить нам в „вину“ и за них нам зазирать и много нас осуждать? Разве наша великая церковь не имела и не имеет права удерживать обряд в том виде, в каком она приняла его в начальные времена от тех же греков, удерживать и в то время, когда в самой Греции этот обряд получил или изменение или дальнейшее развитие? Если бы (даже) которая из обрядовых особенностей возникла у нас и на Руси, если обряд, принятый от греков, у нас несколько видоизменился, то разве одна наша церковь из всех церквей миpa не вправе, что либо созидать, а все обязана только заимствовать и принимать, и одна она лишена свободы даже в таких мелочах, как особенности нашего старого обрядства, которые оказались у неё после нескольких веков самобытного развитая? Ежели те «зазирания и многие осуждения», которые наша церковь впервые услышала от своих гостей, можно объяснить внушениями оскорбляемого превосходства греческой народности пред нашею славянской, оскорбляемого достоинства восточных иepapxoв, некогда просветителей и учителей словен.., то чрезвычайного и рабского уважения, какое оказано этому «зазиранию и осуждению» нашими царем и патриархом, нельзя объяснить ничем, кроме обрядоверия, веры в обряд как в догмат, приписывания обряду того, что принадлежит одному догмату: божественности происхождения, вечной неизменяемости и вселенски-обязательной едино образности. Таким образом вся совокупность «зазираний, осуждений», запретов и клятв на так называемые старые обряд есть сооружение, противное всем правилам мудрого и просвещенного церковного домостроительства. Запрещения эти, начиная «зазираниями» и венчая клятвами 13 мая—погрешительны.

Девяти численное сооружение обрядозапретов 1656—1667 годов в самых частях своих являет свою несостоятельность. Патриарх Никон влагает в уста греческих иерархов зазирание двуперстия на том основании, будто бы оно Феодоритово изобретение. Но памятники древности свидетельствуют о двуперстии в начальнейшие времена христианства. Греческие отцы Макарий, Гавриил, Григорий и Гедеон утверждают, будто треперстие, как обязательную для всех заповедь, приняли они не только от святых седьми соборов, но даже от самих апостолов. То же подтверждают и отцы 1666 и 1667 годов. Но ежели тех, кто подобное этому утверждает о двуперстии, упрекают в оболгании соборов и апостолов, на том основании, что соборы и апостолы о сложены перстов ничего не заповедали, то этот упрек не одинаково ли подлежит и помянутым греческим отцам? Отцы написали:

Аще кто от христиан православных не творит крест треми персты, тот есть «еретик».

Не явная ли несообразность: «православный» и «еретик», и за что еретик?

И сего ради, говорят отцы, имамы его отлучена от Отца и Сына и Святаго Духа и проклята.

Не от своего лица написали отцы «имамы», а от имени всей восточной церкви; но это явная напраслина, это—прямое оскорбленниe сей церкви: ни в древние, ни в средние времена, ни ныне святая церковь не называла и не называет православных христиан еретиками за какое бы ни было слагание перстов, никогда не проклинала и не проклинает, и от Отца и Сына и Святаго Духа не отлучала и не отлучает. И 13 мая имена «великого Бога» и «святой апостольской церкви» отцы употребили, по меньшей мере, неосновательно. И вообще обрядозапреты не выдерживают критики, и проклятая, по своей чрезмерности, никак не соответствуют малозначительности повелеваемых предметов. Разительный примерь этой несоответственности представляет постановление о молитве:

Господи Исусе Христе Сыне Божий помилуй нас.

Эту молитву наедине, на богомолении домашнем, собор не запретил, следовательно, дозволил и благословил, и ту же молитву, но на общем собрании, произносить собор запретил под угрозой страшнейших проклятий. Следовательно, это произношение молитвы собор признавал святым и спасительным, когда оно употребляется в келейном молении, и богопротивным, душевредным —на молении церковном. Иначе для чего запрещение, за что такая тяжкая церковная казнь?

Законы изрекаются одни с характером временности, другие с характером безвозвратности, вечной неотменяемости. Ошибочны могут быть и те и другиее… Все обрядо-запретные акты 1656—1667 гг. запечатлены характером безусловной безвозвратности и вечной неотменяемости, а важнейший из них от 13 мая сам свидетельствует о себе, что изречен «в вечное утверждение и присное воспоминание». О безусловной безвозвратности этих запрещений свидетельствует вся наша практика, которая до Екатерины и Павла не допускала старого обряда ни под каким предлогом или отговоркой, а со времени митрополита Платона если и допустила, то только временно и только для некоторых и никак не внутри господствующей церкви, а в особом от неё институте—единоверия, которому при этом присвоено несвойственное ему имя «церкви» именно для того, чтобы господствующая «церковь» казалась чистою от обряда, безвозвратно осужденного ее соборами… Что до самой господствующей церкви, то по букве и по духу всех обрядо-запретов ни один из запрещенных обрядов не мог быть допущен. Про священников господствующей церкви, дерзнувших служить в своих церквах на просфорах «старой печати крестов», и о самом таинстве тела и крови Господних, так совершенном, вот как судили наши архипастыри, по духу и по времени ближайших к обрядо-запретному пеиоду:

Аще которые попы дерзнут тако служить, противящеся восточной и великороссийской церкви
и вышепомяненной соборной клятве, таковые суть прокляты и извержены и весьма священнослужения обнажены, и от таковых собором проклятых и священства изверженных попов не может быть сущее святое Тело и Кровь Христовы весьма.

(Пращица, ответь 212)

Правда, крестящиеся двуперстно продолжали наполнять храмы господствующей церкви, но
только потому, что по множеству нельзя было изгнать их из церквей; по духу же и по букве обрядо-запретов ни одного двуперстника не должно было терпеть в общении, как отлученного от Отца и Сына и Святаго Духа. Святейший Синод оказался бы даже непоследовательным, если бы, продолжая дело отцов 1656—1667 гг., не разрешился постановлением (от 15 мая 1722 г.):

Которые хотя святой церкви и повинуются и все церковные таинства приемлют, а крест на себе изображают двема персты, а не треперстным сложением: тех, кои с противным мудрованием и по упорству то творят, обоих писать в раскол не взирая ни на что. Все, говорю, обрядо-запреты положены вечно и безвозвратно…


Весь церковный обряд в руках священников, а священники во власти их епископов; неудивительно, что последние успели наконец искоренить старый обряд из отечественной церкви. В руках мирян оставалось одно сложение перстов; но и одного двуперстия было достаточно народу, чтобы вот уже третье столетие заявлять протест против обрядо-запретов и клятв. Не говоря о старообрядцах, ясно, что весь русский народ, крестящейся двуперстно, никогда не признавал тех клятв праведными и запретов для себя обязательными. И ежели прежняя власть, церковная и гражданская, в первые по соборе сто лет жестоко преследовала и истязала тех, кои осмеливались открыто называть эти запреты и клятвы погрешительными, то это, очевидно, не потому, чтобы эти запреты и клятвы были праведны, а потому что тогда сама власть заблуждалась…

Если бы в наш век случилось нечто подобное тому, что 200 лет назад испытали наши предки; если бы нынешняя власть назвала достойными проклятия и прокляла крестящихся двуперстно во исповедание Распятого, конечно, весь православный мир пришел бы в негодование. Какое же впечатление именно такая клятва должна была произвести на наш русский народ два века назад!?… Безусловность обрядо-запретов и беспощадность казней церковных и гражданских утверждали народ в убеждений, что никоновские перемены касаются самых оснований спасения, самой веры во Христа, в убеждении,.. логически вытекавшем из беспощадности казней. Народ не умел составить ясного понятия, в чем именно заключается погрешительность принудительных мер; но он не мог не чувствовать, инстинктивно не мог не угадывать безмерности этой погрешительности…

И вот чувствование этой безмерной погрешительности соединило русский народ в громадный протест, известный ныне под именем старообрядчества… Все старообрядство согласно между собою… в том, что клятвы 1656—1667 гг. легли тяжким грехом на всех пастырей, и тех, которые произнесли те клятвы, и тех, кои признают их праведными… Неправедная клятва не есть праздное, пустое слово, а есть деяние полное силы, только обратной: не касаясь проклинаемых ни лиц, ни предметов, она всецело обращается на проклинателей. На этом основании старообрядцы признают всех пастырей греко-российской церкви «связанными» тою клятвой, которую сами они произнесли на держание и держателей старого обряда, но которая, как неправедная, обратилась на пастырей… Необходимо…, чтобы пастыри отреклись от клятвы 1667 года, как венца всех обрядо-запретов и клятв; чтобы они упразднили, отменили, уничтожили, разрушили ее, как неправедную, и тем не старый обряд и не держателей его, а себя разрешили от этой клятвы, и дали возможность держателям старого обряда войти в общение с ними, пастырями, без опасения стать, по силе самого общения, причастниками этой, на пастырях лежащей собственной их клятвы…

В виду громадного народного протеста никоновская обрядовая реформа была прискорбной ошибкой, а чрезвычайность казней церковных ни мало не соответствуем малозначительности поводов; в продолжение слишком двух столетий наш раскол нисколько не ослабел, но возрос до громадных размеров, окреп до несокрушимости и продолжает усиливаться и идти все далее и далее от отечественной иерархии, захватывая в себя множество православного народа; отстаивать праведность и благодетельность прежних и нынешних обрядо искоренительных мер значить не только поощрять раскол, но и сознательно утверждать неправду; следовательно не только благо отечества и его церкви, но и достоинство самой иерархии указывает ей один неизбежный для иерархии, хотя и тягостный, зато святой и спасительный исход: сознаться в своих ошибках, подать руку на искреннее примирение со старым обрядом и его держателями, а для этого прежде всего упразднить, то-есть отменить, уничтожить, разрушить все обрядозапреты и клятвы 1656—1667 годов с их последствиями (Церковно-обществ. вестн. за 1874 г., № 74 и 75.).

Приведем еще взгляд на раскол русской церкви известного исследователя Н. Суворова.

Никон был,—говорит он,еллинофил по принципу: он сам говорил о себе, что любит страстно все греческое, как истый грек. Ему достаточно было, напр., взглянуть на греческий клобук, чтобы в нем сейчас же явилась мысль о замене прежнего русского клобука греческим. От мысли к делу, от решимости к исполнению перейти было нетрудно такому человеку, как Никон. Недостатком энергии он не страдал, не мог пожаловаться и на недостаток власти. Он был «великим государем» на Москве. Он не только стоял рядом с другим великим государем—царем, но и затмевал царя…

Решение это не было особенно плодотворно по своей основной идее: предпринималась реформация буквы во имя буквы же, а не во имя каких-либо высших истин православия. Но не только неплодотворным, а в высшей степени печальным по своим историческим последствиям было самое выполнение решения, не подготовленное, крутое и безжалостное… Не взвесив очень ясных и внушительных указаний истории и собственного опыта, следуя лишь своей идее и полагаясь на свою широкую власть, не обращая ни малейшего внимания на состояние умов, Никон производит радикальнейшую перемену в существующей церковной обрядности…

Относительно всех нововведений можно сказать, что они делались в единственном расчёте—силою сломить всякое сопротивление. Патриарх сознал необходимость исправления, а сознает ли еще кто-нибудь, кроме него, эту необходимость, таким вопросом новатор не задавался. Он сознавал себя сильным провести всякую реформу. Старые обряды объявлены не только неправильными, а прямо еретическими, и подвергнуты проклятию. Едва ли можно было поступить более безжалостно с русским религиозным чувством. Как? Старые обряды и старые книги еретические? Да ведь по этим книгам спаслось столько русских святых, Богом прославленных за свою святость? Значит и те святые—не святые, а еретики? Такие вещи может говорить только тот, кто сам еретик. К тому же… исправление и печатание церковных книг было поручено киевским ученым, т. е. малороссиянам, вера которых давно уже была подозрительна в глазах москвитян, и некоему Арсению греку, о которых положительно было известно, что он нисколько раз переменял веру: принимал и православие, и католицизм, и даже магометанство. Не чему удивляться, если действия Никона вызвали церковный раскол…

Никон удалился с патриаршей кафедры; в течении 8 лет патриарха не было: и личным врагам Никона, и противникам его церковных нововведений открылась возможность действовать более свободно в защиту своих взглядов. Раз толчок был дан сильный, движение уже не останавливалось. Да к несчастию еще, дело это из рук еллинофила—московского патриарха перешло теперь в руки самих еллинов—восточных патриархов. Они приглашены были царем для суда над разнуздавшимся московским патриархом. На русскую землю вступили они с сознанием своей высшей судебной власти… В 1667 году в Москве составился достопамятный собор, который осудил московского патриарха…

Старообрядцы преданы анафеме, разделения церкви

Приверженцы старых обрядов преданы анафеме и обречены на уголовные наказания. Греки сделали свое дело: скрепили возникший в русской церкви раскол соборным приговором и уехали в свои страны, предоставив русскому правительству самому ведаться с этим затруднением, которое чем дальше, тем сложнее и опаснее становилось, а русским богословам оставив довольно мудреную задачу доказывать, что соборный приговор 1667 года был вполне справедлив. Впрочем, есть такие усердствующие добровольцы, которые доказывают даже, что приговор этот был непогрешим…

миниатюра из книги "Об об отцах и страдальцах соловецких"
миниатюра из книги «Об об отцах и страдальцах соловецких»

Говоря беспристрастно и серьезно, подобной радикальной ломки существующего церковного обряда, какая сделана была Никоном, не вынес бы православный русский народ даже в настоящее время, а не только 200 лет тому назад. Представим себе, что во главе нынешнего церковного правительства стал бы человек, совершенно ясно сознающий, что богослужение на русском языке может гораздо лучше достигать цели, чем богослужение на мало понятном славянском языке, что разные псалмы и стихи, проникнутые возвышенной поэзией, пропадают для массы народа, ни слова в них не понимающей, что достоинство богослужения не проиграло, а выиграло бы от допущения инструментальной музыки, что сохранились в настоящее время
такие принадлежности богослужения, которые когда-то имели смысл, а теперь совсем потеряли его и должны быть оставлены, напр. предложение оглашенным выйти из церкви. Нет ни малейшего сомнения, что все реформы подобного рода не касались бы догматов веры, относились бы только к обрядности.

Но несомненно и то, что все попытки реформы в этом направлении, если бы они стали делаться тем же способом, как в XVII столетии, в расчёте на широту власти и при полном игнорированы того, насколько подготовлен к этому народ, с принудительным навязыванием реформы, как общеобязательного закона, всем и каждому, —все эти попытки и в настоящее время произвели бы религиозный раскол, не меньше, чем в XVII столетии. А между тем, в настоящее время нашлось бы, конечно, гораздо более сторонников подобных реформ, чем имел их Никон, которого почти никто из русских людей не понимал, к которому напротив всякий готов был обратиться с вопросом, что он делает и зачем это делает…

С большой осторожностью нужно относиться к разным взглядам на раскол, которые можно найти в литературе… Понять его сущность можно только отрешившись от всех тех исторических усложнений, которые, по обстоятельствам времени, привходили и видоизменяли характер этого явления. Не позднее привходящие исторические усложнения, которые дают пищу занявшемуся огню, составляют объяснение, служить причиной для этого огня. Сильный ветер раздувает пожар. Но причина пожара не в ветре. Не царь реформатор (Петр I-й) и не те, кто после него устанавливали разные стеснительные для народной жизни порядки, были виновниками раскола, а патриарх новатор и те, кто, не поддержав его лично, вполне поддержали его еллинофильские симпатии (О происхождении и развитии русского раскола— лекция Н. Суворова стр. 16—21, 23, 24, 30, 31.).

.
Конечно, как мы видим, и Суворин, и о. Верховский, и Суворов смотрят, в приведенных нами их рассуждениях, на предания, обряды и обычаи сравнительно легко, однако и при всем том—как ясно показали они всю неестественность, всю ложь, всю погрешительность никоновской реформы и чудовищных обрядо запретных клятв, всю необходимость, естественность и справедливость религиозно церковного и народного протеста, не пошедшего за безрассудными пастырями, которые пропитавшись папским духом «непогрешимости», сатанинской гордости и проклятой религиозной нетерпимости, выразившейся в страшных гонениях на всех несогласных и не подчиняющихся насилию над совестью человеческой, гонениях близко похожих на средневековую церковно-папскую инквизицию на западе,—и поддавшись, кроме того, обману ловких, пронырливых гречан,—облатинившихся в иезуитских школах,—ради ребяческого подражания всякой прихотливой измене греками своего церковного обряда—подражания глупейшего, похожего на манеру обезьян и попугаев, исковеркали свое родное прошлое, отказались, в пользу чуждого авторитета и влияния, от своей родной, национальной и религиозно-церковной старины, от всех её преданий, заветов, мечтаний и чаяний,—одним словом от всего того, чем воспиталась, возросла, укрепилась Русь, чем она жила и дышала, на чем созидала свою внутреннюю жизнь, свое миросозерцание, свои отношения ко всему окружающему, что составляло её мощь и силу, что спасло ее от таких страшных бедствий и несчастий, как татарское иго и смутное время, грозившее конечным разорением, погибелью Руси и порабощением её польско-католическому игу. Мало этого, эти безумствовавшие пастыри русских православных людей, осмелившихся возражать против лжи, неестественности и погрешительности их реформы, против тех начал, на которых была она проведена, против такого страшного оскорбления, унижения и попрания своей родной, национальной старины в пользу латино-греческого авторитета и влияния,—этих истинно-православных людей наградили за такой справедливый, достойный похвалы и уважения подвиг душе-убийственными, страшными, чудовищными, неслыханными анафемами и клятвами, воздвигнув на них страшные гонения, похожие на гонения в первые времена христианской эры, и даже одобрив эти гонения в теории и придав им божественную санкцию на соборах, всем на показ, как своему неотемлемому праву, как своей святой обязанности, заповеданной Спасителем… Да, насилие Физическое, насилие совести, кровавая папская инквизиция и гонения— принадлежности, сопутники и помощники никоновской реформы, позаимствованные от латино-римского запада,—вот главный доказательства правоты этой реформы и её последователей, ближайших к временам Никона!

Такие «веские» аргументы, хотя и не в столь резкой форме, продолжали действовать и в первой половине XIX столетия, были в силе и во второй его половине. Да и в XX веке, девиз которого—прогресс, наука, гуманность, веротерпимость, образование, просвещение, как для нас, старообрядцев, так и для всего русского народа пока не настала «свободы просвещенной желанная зари»; в 1897 году, по предложению III миссионерского съезда в Казани, даже предполагалось предпринять против нас чуть ли не драконовские меры. Но неужели подобный меры, в роде отбирания детей и конфискации имущества, закрытия молитвенных домов и отбирания подписок от старообрядческих священнослужителей об отречении их от своего сана, вяжутся с гуманностью, веротерпимостью и просвещением, неужели подобный меры
заповедал милосердный, кроткий, бесконечно-любящий Спаситель?!

И эти меры предпринимались и предпринимаются против кровных своих братьев, против православных русских людей, преданных родине, тех людей, которые своим протестом против ложной, неестественной и погрешительной никоновской реформы, с её чудовищными клятвами и папской антихристианской инквизицией, совершили великий подвиг,—своей кровью защитили, не дали унизить и опозорить, отстояли родную старину и духовную самобытность, отеческое наследие, дорогое для всякого, в ком течет славянская кровь, спасавшее много раз нашу отчизну от несчастий, бедствий, испытаний и ударов судьбы, закалившее ее в этой борьбе, воспитавшее её несокрушимую мощь. Эти гонения, эти насилия и инквизиционные меры превзошли в некотором смысл даже и папскую инквизицию: там жгли непокорников, здесь не только жгли, но даже до того довели, что они сами сожигались целыми тысячами! Они, говорит один исследователь,

рассуждали очень логично, что лучше разом покончить все расчеты с жизнью, чем лишиться её после бесчеловечных истязаний, а пожалуй, чего доброго, не вынесешь пытки, отречешься поневоле от своих убеждений.

Многие предполагали, что самосожжение, был особенный раскольнический догмат; если бы это было так, то у нас были бы факты самосожжения добровольного, возбужденного этим учением, вне всяких других побуждающих к тому причин. Но все известные случаи самосожжения были всегда не иначе, как в виду явившихся для захвата старообрядцев воинских команд, и большею частью, во время их нападения на жилища старообрядцев. Что заставляло тогда принимать такую страшную меру? Ответ на это они сами дают, описывая исторически верное изображение формы преследования старообрядцев:

Везде цепи бречаху, везде тряски и хомуты Никонову учению служаху: везде бичи и жезлие в крови исповеднической повседневно омочахуся. Проповедницы никоновых новин яростию и гневом и мучительством, вместо кроткого духа, дыхаху: бипемъ и ранами, а не благодарю Христовою увещаваху: лукавством и коварством злобным, а не апостольским смирением к вере своей привождаху, и от таковаго насилованнаго лютаго мучительства облияхуся вся грады кровно; утопаху в слезах села и веси; покрывахуся в плачи и в стенании и в стонании пустыни и дебри… Иные страдали за веру, другие укрывались кто куда мог, иные, при появлении наезда гонителей «с оружием и пушками», боящеся их мучительства, сами сожигахусяи.

Староверы Юзова, стр. 29, 30. „Время» 1862 г. № 1, стр. 95. Ист. выговск. пустын. И. Филиппова, стр. V, VI.


Да и как было подобным инквизиционным мерам не усиливаться, не развиваться, когда сама духовная власть не только одобряла их и пользовалась ими, как своим божественным правом, любуясь тем, как вздымались клубы дыма от пылающих по Руси костров, на которых жарились страдальцы за веру, как красовались везде виселицы и плахи, обагренные потоками крови защитников св. древности, не только, говорим, ввела эти меры в свою практику, но даже соборне, от лица всей церкви, канонизовала их в теории, придав им божественную санкцию.

Собор 1666 года говорит в наказ к архимандритам, игуменам, протопопам, и старостам поповским:

Аще кто не послушает хотя в едином чесом повелеваемых от нас или начнет прекословити, и вы на таковых возвещайте нам, им ы таковых накажем духовно, аще же и духовное наказание наше начнут презирати, и мы таковыми приложим и телесныя озлобления.

Соборн. деян. 1666 года, послед. л.

Кроме того, собор 1666 года прямо постановил наказывать старообрядцев не только церковным наказанием, но и царским, сирень градским законом и казнением (Несколько слов о руск. раск. Н. Нильскаго, стр. 63.).

Начались, -говорит один исследователь,—гонения и жестокости. По этому поводу талантливый протопоп Аввакум писал:

Чудо! как-то в познание не хотят прийти: огнем, да кнутом, да виселицею хотят веру утвердить! Которые-то апостолы научили так? Не знаю! Мой Христос не приказал нашим апостолам так учить, еже бы огнем, да кнутом, да виселицею в веру приводить. Татарский бог Магомет написал в своих книгах сице: не покаряющихся нашему преданию и закону повелеваем главы их мечем подклонити

Староверы всегда были защитниками свободы вероисповедания:

Пусть всякая вера сама собой окажет плод евангельской добродетели; нет надобности приводить в веру мучением по подобию языческому.

Автобиограф. прот. Аввакума, стр. 93, 94; В. Кельсиев, вып. 1, стр. 211; „Староверы», Юзова, стр. 17, 34.

Но не остановили подобные речи врагов св. древности и гонителей её защитников. Преследования усилились. Правительство „смотрит на раскол, как на бунт, и напрягает силы к уничтожению неповиновения. Одного огульного обвинения и осуждения было недостаточно, и потому правительство озаботилось составлением подробных правил для розыска и наказания староверов. Это дело оно начало на московском соборе 1681 года, но точнее определило правилами 7 апреля 1685 года. Для характеристики отношений правительства к расколу в этот первый период его существования приводим несколько этих правил:

  1. Староверам, которые хулят святую церковь, производят в народе соблазн и мятеж и остаются упорными по трикратному у казни допросу, буде не покорятся жечь в срубе.
  2. Если же у казни покорятся святой церкви, отсылать в монастыри под строгий надзор и, по окончании испытания, молодых и не женатых не выпускать из монастыря до конца жизни, чтобы они снова не увлеклись в раскол, а женатых отпустить на поруки, и когда окажется, что они снова предались расколу, казнить тою же смертью.
  3. Тех, которые перекрещивали взрослых и детей, называя прежнее их крещение неправым, казнить смерью.
  4. Тех, которые перекрещивались с своими детьми, если раскаются, бить кнутом и отсылать для исправления к местным архиереям, а если останутся упорными, казнить смертью.
  5. Обличенных в укрывательстве у себя раскольников, в доставлении им пищи, питья и т. под., если сознаются, одних, судя по вине, бить только кнутом, а других и ссылать в дальше города.
  6. Кто держит староверов с порукой, не зная об их расколе, с тех брать пени и т. д. и т. д.

К этим правилам, думаем, не надо комментариев: в каждом правиле упоминается о казни, ссылке , конфискация имущества. Искать староверов должны были все духовные, воинские и гражданские чиновники; доносить обязан каждый гражданин. При таких условиях жить старообрядцам (а кто тогда был не старообрядец?) стало невозможно; да и каждому гражданину, хотя бы он принял искренно и сознательно новый обряд, становилось жутко и представлялась возможность поплатиться за недостаток наблюдательности или усердия. Впечатление, произведенное этими мерами, как и надо ожидать, было ужасное. Думаем, ни усобицы, ни голод не производили такого ужаса. Массы народа поднялись с своих мест и побежали, куда глаза глядят, от антихриста: одни в недоступные леса и болота, другие с родины за рубеж. Многие были запуганы, а иные только возбуждены. Эти последние сами искали казней и проповедовали самые крайние учения. Правительство хотело запугать казнями и возбудило только презрение к ним, презрение ко всякому порядку, презрение к жизни. Под влиянием облав, гонений, допросов и казней возникло небывалое явление, в виду которого должно было дрогнуть всякое правительство. Это явление—самосожигательство. Жгли себя люди целыми семействами, целыми обществами в несколько сотен… Здесь уже предел всякому порядку, всякому закону. Правительство должно было признать себя побежденным, почва ушла из под его ног. В самом деле, что может доказать ярче его полную несостоятельность, как не то, что целые сотни добровольно подвергают себя тому наказанию, которым оно угрожаете как самым страшным и последним, какое есть в его распоряжении.

Это первый период существования раскола старообрядчества в русском государстве и вместе с тем первый период правительственных мер против него. Думаем, нет нужды подробно оценивать эти меры, их необходимость, законность и целесообразность; даже того, что мы сказали, достаточно, чтобы понять, что дело началось с недоразумения, и чем дальше, тем больше правительство того времени запутывалось в недоразумениях, само создавало себе препятствия. Мы не говорим о полной веротерпимости: ее трудно было требовать от того времени; не говорим о разделении церкви от государства: это было не в духе древней Руси. Но должно заметить, что правительство поняло раскол старообрядчества не так, как нужно; оно не видело серьезных причин его появления, а они были; оно не оценило ревности старообрядцев, а она происходила из глубокого источника всей предшествующей истории и была почтенна. Правительство само восстало против истории и быта и считало бунтовщиками всех тех, которые не следовали за ним. Оно требовало невозможного и торопило людей выполнять его требования. Старообрядцев судят за то, что они веруют, как прежде веровали все; за то,—что они держатся того, чего держались их отцы и деды, и отступить от чего прежде считалось преступлением; судят их за всю предшествовавшую историю. Можно ли признать это справедливым? Правительство настоятельно требовало, чтобы люди сейчас же переменились, приобрели другое умонастроение, иные привычки Кто признает это возможным? Почти за всякое проявление раскола старообрядчества полагалась смертная казнь. Эта крутая мера не пресекает ли возможности исправляться? Эта мера могла произвести только
нежелательные последствия (Живописн, обозр. 1881 г. № 4, стр. 81).

Что касается (собственно) церковного правительства,—говорит Н. Суворов,—то ему нельзя забывать, что происхождение раскола было не грехом только староверов, а грехом общерусским и обще церковным. Раскол не виноват в том, что само же церковное правительство нисколько столетий смотрело, как на догматы, на такие обрядности, которые впоследствии найдены были неправильными. Раскол не виноват в том, что церковное правительство, вместо того, чтобы действовать против ревнителей старой веры единственно целесообразным средством—евангельским учением и распространением просвещения, прибегло к анафеме и уголовным карам и тем самым довело старообрядцев до раздраженного Фанатизма. Старообрядцы вполне ясно понимали, что церковное правительство действует против них не так, как бы следовало, что отказавшись от учения и вразумления, оно отдало их в жертву Физическому насилию. В застенках, где производились пытки, говорили староверы,

предстоят учителя немые, вместо евангелия кнутом и вместо апостола огнем просвещающе.

Найдется, пожалуй, не мало людей, которые будут с немалым усердием доказывать, что церковное правительство неповинно во всех тех преследованиях, которым подвергались старообрядцы, что светское правительство, по собственной инициативе, на свой страх и для собственного, так сказать, удовольствия, расправлялось с сектантами. Но правдивая история не допускает в этом случае никаких софизмов (0 оронсхожденш и развили русскаго раскола Н. Суворова, стр. 63, 64.).

За приверженность к древним преданиям духовные власти предавали проклятию, жгли на кострах, мучили нещадно, порицая и применяя к злейшим ересям и самые предания; на всякое разумное возражение эти духовные инквизиторы отвечали костром, плахой, ссылкой в каторгу, конфискацией имущества. Новые книги никоновской редакции везде вводили насильно, а старые отбирали(Сборн, проток, общ. любит, духовн. просвящ. за 1873—74 г., стр. 317.); за утайку старых книг наказывали кнутом; священников, которые осмеливались совершать богослужение по старым служебникам, лишали сана, били кнутом, мучили, ссылали в Соловецкий монастырь, запирали в земляную тюрьму до конца жизни (Отношен, русск. церков. власти к расколу, Синайского, ч. 1, стр. 59, 242, 243, 341.), сажали их на цепи в монастырях и били батогами (Историк. очерк, поповщины, П. Мельникова, стр. 6.), такой же казни подвергали просфорниц, печатавших просфоры старою печатью с осьмиконечным крестом (Указ Питирима, митр, новгор., архимандр. тихв. монаст. Ион, от 18 март. 7176 лет.). В 1682 году, на беседе в Москве в Грановитой палате, на вопрос Саввы Романова:

какая ересь и хула в сем, еже двема персты креститися, божество и человечество исповедовати и в молитве Сына Божия глаголати? За cиe чесо ради мучити и в «срубах жещи?»

патриарх Иоаким отвечал:

Мы за крест и молитву не мучим и не жжем, но за то, яко нас еретиками называют и святей церкви не повинуются, сожигаем.

Современ. церковн. вопр. Т. И. Филиппова, стр. 321; „Русь», 1881 г. № 56.

Таким образом сам патpиapx, глава духовенства и представитель казенной церкви, публично заявил, нисколько не стесняясь, что все казни и гонения исходят от духовной власти, которая пользуется ими, как своим божественным правом.

На приверженность в старине и нежелание принят в руководство новизны, внесенные никоновской реформой, „правительство (духовное и гражданское),—говорит г. Кожанчиков,— отвечало многочисленными ссылками, казнями, истребляло противников в срубах, отравляло в сырых земляных тюрьмах, рубило головы, по плечи зарывало живых в землю, резало языки, уши и проч. Цель Москвы с этого времени выяснилась: она занята была не поиском средств успокоить начинавшееся грозное народное движение, но изобретением возможных инквизиционных путей и как будто для того только, чтобы озлобить против себя всю народную массу (Три челобитн., предисл. стр. 3.).

И такими-то мерами преследовали, старались стереть с лица земли защитников древности только за то, что они опротестовали никоновскую безумную реформу и не принимали его мнимо-исправленных книг. Но как было доверять этим книгам, если даже сам Никон, во время суда над ним, развязно и откровенно заявил, что греческие книги, по которым он якобы исправлял русские книги, не прямые, а еретические (Истор. русск. церкви, Макария, т. 12, стр. 734, 735, 742.), если и всю русскую новообрядческую церковь он признал латинствующей, любодейцею, вертепом и пещерою разбойнической (Истор. исслед. дела Никона, ч. 2. стр. 36, 369.), если он, на суде, когда снимали с него клобук и панагею, не стесняясь, заявил:

Возьмите это себе, разделите жемчуг между собою, достанется каждому золотников по пяти, по шести, сгодится вам на пропитание на некоторое время Вы бродяги, турецкие невольники, шатаетесь всюду за милостыней, чтобы было чем дань заплатить султану.

Патр. Никон, Быкова, стр. 99.

Разделения Православной церкви, ложь и безумие реформы и реформаторов

Конечно, в этих словах Никона можно видеть просто выражение бессильной злобы, но с другой стороны ясно, что за это время он и сам достаточно понял праздношатающихся греков—интриганов, которые наделали столько смут в русской церкви,—понял, как ловко провели его ловкие, пронырливые греки, сделали его бессмысленным орудием своих страстей и интриг в русской церкви, а потом, когда упрочили свое положение в Росси, когда следовательно Никон стал им не нужен, свергли его с высоты и величия, и судят, как величайшего еретика и преступника. Но как было понять, как было разобраться в этой страшной путанице, в этих смутах, в этих обоюдных проклятиях простому темному народу?! Как было народу считать распоряжения Никона и преемников его только ошибками, промахами, когда они были защищаемы упорно, изо всех сил, клятвами и инквизицией?—Всякое заблуждение, упорно защищаемое, есть не ошибка, не промах, а прямо лжеучение, еретичество. Как было народу доверять уверениям Никона и соборов, что старые книги наполнены ересями, а новые право исправлены, если новейшая, современный нам, и прежняя исследования показали противное? Например, римский кардинал Питра, занимаясь в московской патриаршей библиотеке, сравнивал рукописи с новыми славянскими печатными книгами и нашел между теми и другими удивительную разницу, не только в отдельных стихах и песнопениях, но и в целых чинопоследованиях, о чем и сообщил московскому митрополиту Филарету. Последний на это
отвечал, что и другие заметили те же самые разности, но различие гораздо меньше между греческими рукописями и древними славянскими переводами…

Наши древние переводчики, — замечает Филарет, были лицами безукоризненной точности и весьма сведущими в греческом языке, откуда следует, что греческая древность соблюдена у нас чище и правильнее, чем в другом каком либо месте.

Визант. врем. 1896, III.

И действительно, при сравнении текста литургий: старопечатного, сунодального и греческого, составленном по предложению архиепископа Рижского, впоследствии митрополита Киевского, Платона, из 340 параграфов—230 указываюсь на погрешности служебника исправленного, т. е. сунодального; 30 на погрешности старопечатного-, 45 на общие обоим служебникам: сунодальному и старопечатному; 35 составляют общие замечания. Рассмотрены были литургии святых Иоанна Златоустого и Василия Великого от предисловия:

Хотяй священники совершены… до отпуста по причастной молитве.

Почему старообрядцы не воссоедин. с русск. церк., стр. 5.

Таким образом, на стороне реформы и реформаторов во всем видны были ложь, безумие, необдуманность, чудовищные проклятия, бесконтрольный деспотизм и дух непогрешимости —аттрибуты папства, приправляемые кровавой инквизицией. Эти антихристианские меры, направленные против совершенно православных, ни в чем не виновных и ничем не заслуживших этого крепких верою блюстителей древности, и за то только, что они, понимая всю ложь и погрешительность реформы, не желали принимать погрешительные новизны, — и вынудили их отделиться от своих пастырей, что произвело печальный и нежелательный раздор в русской православной церкви. Когда блюстителей древности стали упрекать в том, что они не слушают своих apxиepeeв, то они заявили, что

достоинство лиц не приемлется, егда веру превращают, или аще о истине слово будет, сиреч глаголати о правде не только пред святители, но и пред цари, понеже благочестия отступити—Бога отступити есть

«Староверы» Юзова, стр. 16.

Правда, за реформаторами пошло большинство, частью подчиняясь насилию, частью и совершенно бессознательно, но большинство, присвоив себе власть без доказательства,— говорит св. Василий Великий,

—устрашить может, но убедить никогда. Какие тысячи убедят меня считать день ночью, или
медную монету признать золотою и так брать ее, или принимать явный яд вместо годной пищи? Так в земных вещах мы не станем бояться большинства лгущих; как же в небесных истинах я буду следовать бездоказательным внушениям, отступив от того, что предано издревле и весьма издревле с великим согласием и свидетельством святых писаний.

Творен. Феодора студ., ч. 1. стр. 287.

Итак протест ревнителей св. древности против погрешительной никоновской реформы был вполне основателен и законен.

Для большей ясности выясним вкратце сущность господствующего ныне, на казенный счет, так называемого «православия» и православно-старообрядческого протеста против никоновской реформы и против всех последующих наслоений латино-римского и протестантского характера.

Так называемое русское господствующее православие не есть православие вселенское, но никоновское, московское, синoдальное, официальное, казенное, состоящее в троеперсти, противосолонии и т. д. Такое православие есть оскорбление апостольскому православию, потому что оно—ничто иное, как поправлено—обрядство, обрядовая нетерпимость, своего рода обрядоверие. Его отличительные особенности: невежественное посягательство на св. древность, безумное порицание и осуждение родной православной отечественной старины и её представителей; греко обрядство, т. е. возведете в догматическое достоинство отличительных особенностей греческого обряда, толк обязательности для великой русской церкви рабски подчиняться грекам, следовать каждому произвольному изменению ими своей обрядности; отступничество от св. преданий, обрядов и обычаев, принятых отечественной церкви при крещении и сохраненных неизменно до Никона, оправдываемое противным духу и преданиям св. церкви протестантским учением о ничтожности и не важности св. обрядов и обычаев, и, как следствие этого, тиранически присвоенное духовенством право, как угодно, по своему произволу, распоряжаться обрядами и обычаями св. церкви; обращение народа в слепое стадо и объект обирания, отнятие у него всех прав на голос и контроль, как тела церкви, несправедливое проклятие и кровавое преследование православных старообрядцев.

Спор о вере в Гранатовой палате 1682 г.
Спор о вере в Гранатовой палате 1682 г.

Послушничествуя обрядам и обычаям греческим, а на практике властвуя неограниченно и над обрядами и над церковью, насильно вводя в практику великой русской церкви греческую обрядность, отчасти исковерканную в латинском духе происками иезуитов, лишив народ и низшее духовенство, самое тело церковное, его неотъемлемого права на голос в делах церкви и на контроль в делах и решениях относительно веры и обряда, присвоив себе значение апостольской церкви, папское право непогрешимости руководясь во всех поступках произвольным деспотизмом, личными страстями и нечистыми побуждениями, насилием над совестью и убеждениями, требуя от всех безусловного послушания, санкционировав неоднократно и даже соборне кровавую инквизицию и теорию репрессий против непокорных—во всем этом пастыри-реформаторы никоновского и последующего времени уклонились не только от духа и преданий святой апостольской церкви, но прямо лишились Духа Божия, Духа мира, любви и свободы—впали в латинство. Эти язвы не были достоянием только того сурового времени, они и ныне продолжают разъедать русское государственное «православие». Да и так называемая «православная церковь», господствующая теперь в России, вовсе не есть церковь святая, соборная и апостольская, в которую мы веруем по символу веры, даже и не поместная российская, а просто незаконно действующее антиканоническое учреждение под
именем «Синода», духовное ведомство, устроенное императором Петром I по образцу гражданских коллегий, как одна из функций государственной жизни, по совету и внушению протестанта, немецкого мыслителя и философа Лейбница; члены этого незаконного учреждения выбираются и увольняются по усмотрению самим правительством, зависят всецело от мановения руки светского своего начальника—обер-прокурора, действуют связанные по рукам и ногам эгидой высочайших повелений, больше же всего неограниченной волей чиновника обер-прокурора; все русские «епископы, вступающие в члены синода, с клятвой Самим Всемогущим Богом, исповедуют над своей духовной коллегией крайним судьей Государя Императора (Духовн. регл., присяга член, сунода.) хотя глава и крайний судья церкви есть Христос. Кому же, таким образом, в русской церкви решать вопросы о вере, о недоумениях церковных? Согласно канонам и практике церкви о таких делах надлежит рассуждать соборам, долженствующим собираться, по крайней мере, однажды в год, а в русской церкви какие соборы? Возведете и низведете епископов производится не соборами, как повелевают каноны св. церкви, а по воле и команде светского чиновника, в роде, например,
Протасова, гвардейского офицера, бывшего обер-прокурором в первой половине XIX столетия. Вообще все дела в синоде зависят от неограниченного властного произвола и команды обер-прокурора,—все члены пред ним «яко рыбы безгласны».

Горе тому, кто осмелится заикнуться против этого, если не номинального, то фактического папы; такого смельчака быстро и неожиданно отправляют на покой, не смотря ни на года, ни на силы, ни на цветущее здоровье. Действительно, учреждение, вполне достойное своего основателя-императора Петра, который,—
как говорит исследователь свящ. Синайский,—представлял себе истинную религию в форме лютеранства… Отменил патриаршество и по примеру протестантских князей объявил себя самого верховным епископом своей страны…, указал, чтобы изображения святителя Николы нигде не стояли в комнатах, и чтобы не было странного обычая—входя в дом, сначала кланяться иконам, а потом хозяину… Отменил много других обычаев. Чудеса и мощи также не пользуются уже прежним уважением. Систему обучения в школах завел совершенно лютеранскую («Отнош. русск. церковн. власти к расколу», Синайскаго, ч. 2, стр. 348.)

Духовенство заразилось духом протестанства в эпоху Петра I

Пропитанное до мозга костей папизмом во времена Никона, духовенство в эпоху Петра I заразилось духом протестанства, открывшего двери необузданному вольнодумству, и дело дошло наконец до того, что даже сам синод ничему не верил —

Члены его,—говорит Н. С. Лесков,—насилу притворялись, будто во что-то веруют, сам обер-прокурор синода Н. А. Протасов открыто говорил гнилые слова, что он в Бога не верует, и уверял, что и синод решил, что Бога нет.

Историч. Вести. 1881 г. ноябрь, стр. 401.

Один знаток и исследователь русского синодального управления говорит, что

ложь заменила правду в св. синоде настолько, что если пожелают сделать что-либо несправедливое, то не остановятся перед искажением исторических фактов, напишут даже особую историю, никогда не справляясь даже с интересами своего отечества, не говоря уже о церкви.

Нечто о русск. церкви, Н. Дурново, стр. 17, Лейпциг.

Насколько сильна в синоде власть обер-прокурора, можно судить по исследованию ученого протоиерея Иванцова-Платонова.

От оберъ-прокурора говорит он зависит направление всей церковной жизни в различных отношениях. Ему не только принадлежит наблюдение за правильным течением церковной жизни, за состоянием духовного образования, за исправностью епархиального управления: от него не только зависят назначения, перемещения и увольнения епископов, вызов епископов для присутствия в синоде таких, которые по своему положению считаются непременными членами синода; но от оберъ-прокурора в значительной степени зависит изменение самых порядков жизни церковной. Он может изменять основы духовного образования и систему церковного устройства; он может закрыть тысячу церквей в православной русской стране и опять открыть их, изменить состав церковных причтов, дать епархиальному духовенству и духовно-учебным заведениям известные права и опять отнять их. (Употребляя здесь и в дальнейших описаниях оберъ-прокурорской власти выражение «может и, мы собственно разумеем не только область возможного, но и действительные факты, совершившиеся у всех на глазах».

У оберъ-прокуроров могут являться покушения так или иначе воздействовать на самое состояние или по крайней мере на внешнее выражение самого учения церковного. Смотря по личному взгляду и вкусу, иногда по случайным связям и знакомствам, у иного оберъ-прокурора может явится более тяготения к грекам, у другого —к болгарам, у третьего—к армянам, у четвертого к католикам, у пятого—к англичанам. И соответственно с этим, в русской церкви—при одном оберъ-прокуроре усиливаются сношения, завязываются переговоры о соединении с католиками, с англичанами, с армянами, при другом совершенно прерываются. При одном оберъ-прокуроре болгары признаются правыми в их отделении от греческой иерархии, а при другом —это отделение представляется «схизмой». Таким образом, если во внутренней жизни и во внешних отношениях русской церкви в последнее времена можно замечать какие перемены и по этим переменам обозначать эпохи церковной жизни, то эти перемены всего более можно соединять с переменами оберъ-прокуроров, и эти эпохи по преимуществу обозначать их фамилиями, эпоха голицинская, протасовская, толстовская и т. д. И всего печальнее в этой перемене взглядов и направлений, отражающихся на течении жизни церковной, оказывается то, что эти взгляды и направления меняются совершенно случайно, без всякой последовательности (что делается при одном оберъ-прокуроре, часто без всякой нужды—только чтобы было на перекор предшественнику—прерывается при другом); и вырабатываются эти взгляды и направления не в среде церковной жизни, не из сознания действительных церковных потребностей, а приносятся часто со стороны, берутся с чуждых образцов… Один вступает в управление церкви с идеями воинской дисциплины и всего более старается о том, чтобы ввести внешнюю дисциплину в церковную администрацию, в духовно-учебные заведения, в богословскую науку, в само вероучение церкви. Другой приходить из великосветской среды и особенно старается провести возможно больше светскости в воспитание и жизнь духовенства. Третий преклоняется перед простотой народной веры—являются опасения относительно твердой постановки образования в духовенстве. Четвертый—враг клерикализма и вообще церковности, старается о том, чтобы в жизни церковной было как можно менее церковного характера, и чтобы управление церковное совершенно походило на управление других государственных ведомств. Или один привносит в управление церковное идеал строго-католической централизации и дисциплины. Другой, напротив, более увлечен протестантскими идеалами и желал бы, чтобы у нас в церкви было более протестантской свободы мысли и жизни. Иной мистик и пиетист старается давать ход всяким направлениям такого рода; иной же прямо вольнодумец, атеист, в интересах которого — возможно более парализовать чистоту и самостоятельность церковной жизни. Были, говорят, и такие оберъ-прокуроры. Один в 18 -ом веке считался в Петербурге оракулом вольтерианства; другой, уже в 19 — ом, по сказанию достоверного свидетеля, всякое мнение членов синода, несогласное с его мнением, сопровождал гнилыми словами (как будто про себя, но так, что слышно было и недалеко сидящим).

По внутреннему строю и направлению, синодальная администрация вовсе не имеет характера соборного, и едва ли даже можно сказать, чтобы она имела характер церковно-пастырский… Для этого, при нынешнем строе, русскому синоду не достает первого существенного условия: пастыри, присутствующее в синоде, не выбираются самой церковью, а назначаются государственной властью, на каждый год особым высочайшим повелением, главным образом, конечно по представлению синодального оберъ-прокурора. Не будучи свободно избираемыми, они не могут быть и свободными выразителями местных нужд и мнений церковных. Приглашаемые для присутствовала в синоде на краткий срок…, духовные члены синода не могут получить здесь большего значения. Есть, правда, пастыри, считающиеся постоянными членами синода… Но, если вызова, по соображениям оберъ — прокурорским, не последует, они могут оставаться десятки лет лишь номинальными членами синода…

Ясно, таким образом, что при не твердости, так сказать, случайности своего положения в синоде, духовные члены синода, т. е. епископы, присутствующие в нем, не могут получить там преобладающего значения. Преобладающее значение в синоде остается за теми, которые, хотя и не имеют звания членов синода, но на самом деле имеют в нем более постоянное и прочное положение, — т. е. за высшими светскими чиновниками. Вот в этом-то смысл мы и сказали, управление синода едва ли может быть названо пастырски-церковным, а скорее должно быть названо казенным, чиновническим, бюрократическим, подобно управлениям других государственных ведомств… Как в консистории какой-нибудь столоначальник имеет значение более члена консистории, так и в синоде какой-нибудь оберъ-секретарь или директор отделения, или правитель канцелярии имеет значение более синодальных членов…

Они нередко очень с высока третируют и архиереев, и членов консистории, и представителей высшего духовного образования—позволяют себе публично давать им и «пастырские» назидания, и «начальственные» распекания и т. д. Глава же светского синодального чиновничества—оберъ-прокурор (звание, конечно, не церковного происхождения) несомненно имеет в русской церкви такую власть, какой не может иметь никакой патриарх. Ибо всякий патриарх в своем округе ограничивается мнением своего синода и собирающихся в церкви соборов, а оберъ-прокурорская власть в Poccии со стороны церковной ничем не ограничивается,—как от местных церквей, так и от самого синода нисколько не зависит; зависит же она и в
своем назначении, и в направлении всех её мероприятий от одной высочайшей государственной власти… Будучи исключительным посредником между государем и синодом, он может как при докладе государю дел синодальных всякое дело освещать так, как представляется лучшим по его соображению, так и при передаче синоду мыслей и желаний государя представить их в таком освещении, в каком они сильнее могут произвести на членов синода желаемое им впечатление. Но этим не ограничивается значение оберъ-прокура в синоде. Он является здесь как бы постоянным уполномоченным от государственной власти, блюстителем за правильным течением дел, проводником государственных воззрений и охранителем государственных интересов на всякий такой случай, когда церковное дело может получить государственное значение (а придать церковному делу такое значение также зависит много от него самого, представителя государственной власти в церковных делах). Он может поэтому остановить всякое самостоятельное действие синода, произнести во имя общих государственных соображений свое вето (Вето, слово латинское, означает: запрещаю», не позволю) над всяким решением собственно духовных членов синода… Опираясь на такие полномочия, оберъ-прокурор в духовном ведомстве может иметь гораздо более власти, чем всякий министр в своем министерстве: сравнительно же с чинами собственно духовными оберъ-прокурор не только имеет значение более всех епископов, архиепископов и митрополитов, но, как мы уже сказали, может пользоваться и такими правами, какими в других церквах не пользуются сами патриархи… Разумеется, это делается оберъ-прокурором не прямо от своего лица, но, по-видимому, при содействии самих епископов проводятся чрез различные комитеты или даже чрез самый синод. Но кто же не знает, что самые эти комитеты устраиваются и действуют по мыслям оберъ-прокурора, и что самый состав членов синода в известный сезон можно устроить так, чтобы на нем заранее обеспечено было проведете известных мер?… Иному оберъ-прокурору может показаться, что учете нашей церкви не довольно определенно, что в нем нет ясного ответа на некоторые вопросы, определенно выраженные у католиков, и он может начать хлопоты о том, чтобы церковь (или синод от имени церкви) яснее высказала свое учете по известным вопросам, чтобы в православной (?) церкви к известным символическим книгам, выражающим церковное учение, были прибавлены новые… или чтобы общее (?!) православное (?!) верование о непогрешимости церкви было частнее определено, как непогрешимость самих определений св. сунода (sic!). К самым источникам христианского вероучения при различных оберъ-прокурорах могут устанавливаться различные отношения. Значение священного предания (в катихизических учебниках и богословских системах) при одном оберъ-прокуроре усиливается, при другом ослабляется… В другие времена и при других условиях то, что еще недавно воспрещалось, как вредное и преступное, признается и распространяется в качестве первого и необходимого условия к возвышению веры и жизни христианской. И здесь мы имеем в виду действительные недавно бывшие Факты… При ином оберъ-прокуроре свобода духовной науки расширяется так, что в сочинениях, удостаиваемых особенного одобрения высших духовных инстанций, проводятся взгляды, неосторожно касающиеся самых существенных основ церковной жизни. При другом оберъ-прокуроре эта свобода ограничивается… Дело духовной цензуры является нередко так поставленным, что в литературе могут свободно обсуждаться, хотя бы и в отрицательном смысле, самые основные религиозные вопросы, и вместе с тем воспрещается и в самых общих чертах касаться порядков, существующих в синодской канцелярии… Удивительно ли, что представители церкви все более и более теряют при этом самостоятельность и энергию, и что вообще эти качества в жизни церковной не только с каждым столетием или полу столетием, а может быть с каждым десятилетием слабеют и слабеют!…(0 русск. церковн. управлении, Иванц. -Платонова, стр. 70—73; 67—70; 71, 72, 74; изд. 1898 г. СПБ.).

Но, изображая в таких чертах состояние нашего высшего церковного управления,—продолжает прот. Иванцов-Платонов,—мы должны сделать одну существенную оговорку. Не даем ли мы таким изображением повода к соблазну? Не подтверждаем ли того нарекания, какое издавна католики делают на нашу церковь, будто в нашей церкви совершенно оскудела духовная свобода и духовная жизнь будто в ней все подавлено господством «цезаропапизма», т. е. государственным гнетом над религиозной жизнью?… По искреннему убеждению, оставаясь верными требованиям правды, мы в известном отношении должны признать справедливость католического нарекания на нашу церковную жизнь даже с худшим смыслом, чем в каком высказывается оно самими католиками (!), Говоря точно, не цезаропапизм, не царский гнет над церковью, не прямое вмешательство высшей государственной власти в церковные дела подавляет духовную жизнь в нашей церкви… Вся беда у вас состоит в том, что высшая государственная власть совершенно устраняется от личного непосредственного отношения к церковным делам, предоставляя управление церкви (насколько церковь является своего рода учреждением—в ряду других государственных учреждений) светскому чиновничеству на подобии того, как управляются всякие другие государственные ведомства. Вот что составляет главнейшую болезнь нашего церковного управления: господство светского чиновничества, и
отсюда бюрократический, чиновнический характер церковного управления, с подавлением в нем собственно духовного пастырского элемента и с искажением древних канонических основ соборного управления. Цари -наши может быть и не знают, в каком состоянии находится наша церковь… Но именно через то самое, что русские государи, устраняясь от личного непосредственного отношения к церкви, оставляют во главе церковного управления тот бюрократический механизм, каким управляются другие, собственно государственные, ведомства, через это самое открывается место широкому распространению в церковном управлении инородных начал… Поэтому такой порядок церковных дел и отношений необходимо нужно изменить, или лучше сказать, освободив церковную жизнь от всего чуждого, несвойственного ей, нужно ее возвратить к истинным, евангельским и каноническим её основам.

Какая ужасающая картина состояния русской господствующей церкви! Какое откровенное, горькое сознание в ненормальности и антиканоничности русской церкви—плодах Никоновской и Петровской реформ,—сознание, ясно говорящее само за себя, не требующее никаких комментариев! Недаром покойный петербургский митрополит государственной церкви—Палладий сказал:

Что они (защитники синода) все лгут? Что они лгут, будто бы церковь имеет теперь большую силу и значение, нежели прежде? Где теперь церковь? Где она? Нет её.

«Петерб. Ведом.», 1898 г., № 341; «Русский Труд», 1898 г., № 52, «Уралец», 1899 г. № 1.

Старообрядчество ясно доказало свою правоту

Так вот какова эта церковь, вот каково это кичливое «православие». Оно произвело раскол в церкви безумной погрешительной реформой при Никоне; оно раздуло и поддержало его своими бестактными анти-христианскими мерами, в виде кровавой инквизиции и других репрессивных мер; оно заблудилось с истинно-церковного пути, запуталось в дебрях и тенетах латинства и протестанства; оно потеряло истинные, евангельские и канонические начала и основы, увлеклось и пропиталось чуждыми, не христианскими. «Православие» государственной церкви есть оскорбление истинному Православию, есть поддержка и знамя раздора; у неё нет той духовной объединяющей силы, которая поддержала бы ее от разложения; язвы её глубоки и трудно излечимы; уже теперь сильно дает себя чувствовать начавшееся в ней внутреннее разложение, которое окончательно ее погубит, если она не возвратится на ту прямую дорогу, с которой заблудилась в конце XVII столетия, плутая до сих пор в дебрях и болотах… Совершенно поэтому напрасно мнимо—просвещенные защитники господствующего «православия» винят старообрядцев, с высоты своего мнимого величия, в грехе раскола; то ли раскол, что стоить на месте, а если и идет, то путем совокупных исследований и соглашений, или то, что поколебав вековые решения своей церкви, поправь святую церковно-национальную старину, засыпав ее страшными порицаниями и ругательствами, сфабриковав для урона её авторитета подлоги,—в роде «соборного деяния на Мартина армянина» и «Феогностова требника», от которых пришлось потом со стыдом и позором отказаться,— изрыгнув на нее чудовищные клятвы и анафемы, попрало свободу совести и убеждений, оскорбило народ в священнейших его
чувствах, попрало его религиозно-нравственные идеалы, попрало все его чаяния, мечты, традиции, заветы и предания одним словом все, чем жил и дышал русский народ, попрало его привязанность и благоговение ко всему церковному и святоотеческому, осудило, очернило, опозорило все его прошлое, всю его историю?!

Старообрядчество не есть ни ересь, ни раскол; прежде всего оно безусловно верно св. преданиям, церковной и национальной древности и святоотеческому благочестию; а затем оно есть законный и справедливый протест народа, самого тела церкви, хранителя отеческого наследия и благочестия, против злостного пристрастия архипастырей к обряду и обычаю чужеземному в обиду отечественной древности, против покушений, питаемых нечистыми страстями и побуждениями, эгоизмом и интригами, подчинить нашу великую церковь чуждому для неё авторитету и влиянию, дат в ней место чуждым веяниям, построить ее на чуждых латинских началах; протест против деспотизма и самоуправства архипастырей, против притязаний их на непогрешимость и неограниченность, притязаний на безусловное, бесконтрольное послушание им паствы, притязаний неограниченно повелевать и распоряжаться совестями и убеждениями, против их анти христианских мер и инквизиции, против религиозной нетерпимости и насилия, против стремлений и покушений архипастырей ввести в практику и учение православной русской церкви дисциплину, начала и дух папизма, а отчасти и протестантизма. Мы признаем единым главой церкви не человека, а самого Христа Спасителя. Епископов признаем правителями церкви, но не непогрешимыми, а свободными делать добро и зло, учить право и заблуждаться; послушание им мы поэтому ограничиваем тем условием, если они учат право, для чего у нас есть надежный критерий, мерка—священное и свято отеческое писание и предание. Если же епископы заблудятся, то по евангельскому и отеческому учению, мы не должны слушать их, а бежать от них, презирать их. Они управляют церковью не самочинно, а по святым правилам, принятым церковью в обязательное руководство, и притом применяя правила не по своему разуму, а по соборному рассуждению, для чего они каждый год, согласно правилам, по крайней мере один раз, обязаны собираться на соборы. Епископы и священники избираются и увольняются у нас не по произволу одного человека, даже светского, но опять таки соборно, и конечно избираются не такие, которые по вкусу кому либо, а из кандидатов, представляемых самим обществом, для которого поставляется пастырь, мужи благовейные и знаемые паствой по своей ревности о вере и благочестивой жизни.

Отвергнув погрешительную никоновскую реформу и отделившись от заблудившихся пастырей, старообрядчество ясно доказало свою правоту и всей своей историей. Не смотря на более чем двухвековое тяжкое испытание, оно шло прямою дорогой, не сбилось с неё, не путалось, не колесило вкривь и вкось, как господствующая церковь. Не смотря на страшные гонения, на все драконовские меры против старообрядчества, которые измышляла инквизиция, и от которых способна содрогнуться вся преисподняя, старообрядчество неимоверно возросло, осталось твердым и несокрушимым, чем и доказало ясно, что в нем таится живая духовная сила и несокрушимая мощь, при помощи которых старообрядчество не ослабнет в борьбе за правду, не истощится, не исчезнет.

Казенная, господствующая в России церковь, уже в самой сущности своей заключая ложь, хотя на первый поверхностный взгляд и не выделяющуюся резко, особенно ясно доказала свою неправоту историей, представляющей из себя пустое, бессмысленное, беспорядочное волнение и путание. В самом деле, уже с самого того момента, как она, своими заблуждениями, отделилась от вселенского православного учения, она начала колесить вкривь и вкось, и таким образом постепенно запуталась в подлогах и противоречиях, сбилась с евангельского и церковно-канонического пути, заблудилась в латино-протестантских дебрях.

В самом деле, собор 1667 года, утвердив никоновские книги, как правоисправленнные, приказал «всем православным христианам и принимать их без всякого сомнения», угрожая в противном случай чудовищными клятвами. А о служебнике он сделал даже такое определение:

Книга служебник, яко же прежде исправися и печатася и ныне при нас прилежно
свидетельствовася от всего освященнаго собора и печатася в лето 7176, такожде и впредь да печатают, и никтоже да дерзнет отныне во священнодействие прибавити что, или отъяти, или изменити. Аще и ангел по нас будет глаголати что ино, да не имате веры емуи;

Деян. его, л. 5 об. и 7.

таким образом собор 1667 года не только людям, но даже ангелам запретил что либо прибавлять или убавлять, вообще изменять служебник. Однако не смотря на это, пастыри русской церкви не послушали определения собора и сделали в служебнике существенные изменения и исправления;—служебник, употребляющейся теперь в господствующей церкви, много отличается от никоновского, печатанного в 1658 году:, были во многом исправлены и другие никоновские книги, как ошибочные («Разбор показаний» Е. Антонова, стр. 235.). Таким образом, русская церковь, признав никоновские книги неисправными и исправив их, этим самым стала в противоречие, преслушала властное определение собора 1667 года, приказавшего «впредь печатать их без изменения», не верить даже и ангелам, если бы они указали в них погрешности. Кому же теперь верить—собору ли, запретившему даже и ангелам исправлять после него книги, или последующим пастырям, исправившим книги вопреки соборному определенно? Соборне изданная книга «Увет» патр. Иоакима говорит:

Ежели кто самомнением на зло и на разврат людем кое аще бы и едино слово положил в книгах, таковый не точию соборной клятве подпадает, но и от царского величества казнится без всякого милосердия.

Л. 254. К причинам разделения православной церкви

—Вот достойный и справедливый приговор над Никоном, изреченный его же последователями, и над защитниками испорченных им книг на «разврат людем». Таким образом и Никон, и соборы по его делу, и вся последующая господствующая церковь перепутались в противоречиях до взаимных клятв.

Далее, Никон в 1656 году сделал распоряжение с клятвой, чтобы на Богоявление освящали воду только один раз, в навечерие; но собор 1667 года и в этом не согласился с Никоном и определить:

Повеление и клятву, еже неразсудно положи Никон бывший патриарх о действе священныя воды на Святых Богоявлении, еже действовати единощи, точию в навечерии, разрешаем и разрушаем, и в ничтоже вменяем: повелеваем же и благословляем творити по древнему обычаю святыя восточныя церкви и по преданию святых и богоносных отец, в навечерии действовати освящение святых вод.

Деян. соб. л. 15 об.

Далее, Никон в 1656 году приказал священникам не причащать и не исповедовать воров и разбойников, осужденных на смерть, с угрозой за неисполнение его воли страшным судом Божиим; но собор 1667 года признал это его приказаниe прямо еретическим, а его самого еретиком:

Мы (собор) глаголем, яко cия вся суть еретическая и пребеззаконная и вне церкви Христовой. Елико убо во исповеди являет Никон и последующии ему наватиане и евстафиане, иже не примаху кающихся отнюдь, мудрствующе и глаголюще противно богопроповедником апостолом и богоносным отцем… В сей статье обретаем зело виновна Никона и последующих ему в покаянии и в причащении пречистых таин.

Деян. соб. л. 38 и об.

Таким образом собор 1667 года признал Никона прямо еретиком, а между тем сунод в «чине, како приимати старообрядцев», изданном в 1720 году, говорит следующее:

Проклинаю всех тех, которые святейшего патриарха Никона называют еретиком и не православным, да будет проклят и анафема.

Л. 6 об. изд. 1742 г

Ясно, что между другими и собор 1667 года проклят, так как и он признал Никона еретиком.

Далее, чувствуя свою несостоятельность и беспочвенность своих новшеств, пастыри-новаторы соборне заявили, что старые обряды произошли от некоторого раскольника и скрытого еретика арменския ереси (Деян. соб. 1667 г., л. 15—16.). В этом же уверяли и последователи этого собора—патр. Иоаким (Увет, л. 64 об. изд. 1882 г.), Игнатий митр. Сибирский (Послание его, стр. 90, 96, 107, 114.), Димитрий Ростовский (Розыск, ч. 2, л. 188 об.; ч. 3, л. 14-15, изд. 1755 г) и другие. Но ревнители древних преданий настойчиво требовали доказать из древних книг, кто это такой армянин, выдумавший старые обряды, где и когда он был и чему учил, и какой собор осудил его и мнимо еретические старые обряды (Пращица, вопросы старообр.)

И вот пастыри, лишенные духа Божия, ставшие на путь против евангельский, задумали доказать все это, и действительно доказали, — сфабриковали подлоги, по курьезно-наивному выражение митр, московского Филарета, послужили «правде (?) неправдой»; эти подлоги «соборное деяние на еретика Мартина армянина», никогда не существовавшего, и «Феогностов требник», никогда не писанный св. Феогностом. Приурочив к этим документам источник старых обрядов, запрещенных клятвой на соборах 1666—7 годов, они утверждали, что старые обряды измыслил еретик Мартин армянин, за что был осужден якобы собором 1157 года, что это подтверждает и требник Феогностов, утверждающий, что эти обряды еретические (П. Мельников, «Письма о раскол», стр. 63 примч., С-.П.Б. 1862 г.; «Русь» 1884 г., № 19, стр. 36; Филиппов, Соврем, церк. вопросы, стр. 401; «Истор. рус. раск.» митр. Макария, изд. 1855 г., стр. 3; Пращица, в конце, л.
3—5; 0 происхожу и развитии русск. раскола. Н. С. Суворова, стр. 64, изд. Ярославль, 1886 г.; П. Мельников, Записка о русск. раск. Александру II.)
.

Эти подлоги существовали Фактически и санкционированно слишком сто лет и не смотря на то, что вскоре же по появлении были критически разобраны сначала диаконом Александром, потом Андреем Денисовым, которые по всем правилам науки, не хуже любого археолога и Филолога, указав исторические анахронизмы, Филологические и палеографически несообразности, неопровержимо обнаружили грубые, очевидные подлоги»,—защищались с диким остервенением и фанатизмом, приказано даже было читать это «деяние» во время богослужения вместо пролога; все это продолжалось до тех пор, пока эти позорные документы самими же их последователями не были признаны подложными (Там же. Христианск. чтен. 1895 г. февр., стр. 40—41. „Братск. Слово 1873 г.; отд. 3, стр. 142. Карамзин Истор. Государ. Росс. т. 4, гл. 9, примеч.
321, изд. 1842 г. Емерлина. проф. Шевырева, ч. 3, 15 лекц., примич. 14. Канд, прав. Калайдович Лекц. из курса истор. русск. литературы, чит. студент, моек, университ. в 1860—1861 гг. „Богословский Вестник” 1893 г. февр. стр. 244.
).

Далее, все старые обряды запрещены были страшными клятвами, и все эти клятвенные обрядо запреты запечатлены характером безусловной безвозвратности вечной неотменяемости—»в вечное утверждение и присное воспоминание», как они сами о себе свидетельствуют. Но вот, в 1800 году господствующая церковь пошла на компромисс со старообрядцами—учредила так называемое «единоверие»,—институт бессмысленный, странный: по сознанию самих новообрядцев, единоверие—это только ступень к православию, ни раскол, ни православие, но что-то среднее, переходное,(Книж. о предлож. учрежд. братства в Москве, стр. 8.) старообрядцы, состоящие еще в заблуждении («Гражданинъ» 1875, № 15.). Один из иерархов господствующей церкви выразился:

Что такое наши единоверцы? Не отступая нисколько от правды, можно прямо сказать, что это полураскольники.

Сборн. проток, общ. любит, духовн. просвещ. за 1873—74 гг., стр. 115.

Митр. Платон, в своем заключении на пункты контракта, написанного при учреждении единоверия, говорит между прочим:

Таковые (присоединяющиеся по этому контракту) со временем Богом просветятся и ни в чем неразньствущее придут с церковью в согласие.

Елпидифор, епископ Вятский говорит о единоверческой церкви:

Я эту церковь считаю каким-то непонятным учреждением, мало соответствующим на деле своей цели, унизительным для православной церкви и опасным, чтобы не породило разделение церквей и церковной иepapxии.

«Правосл. Обозр.» 1888 г., январь, стр. 127.

Сынам этого бессмысленного учреждения и благословил Синод, вопреки безусловному, вечному осуждению, отлучению и запретам, подкрепленным страшными клятвами 1656—1667 годов, употреблять эти опозоренные, обруганные и, по их мнению, осужденные еретические старые обряды. Ведь это страшное, непримиримое противоречие, бессмыслица!—Как двуперстие, служившее 150 лет символом еретичества, заключавшее в себя страшные ереси—арианство, македонеанство, несторианство, армянство, (Скрижаль, слово отвещательное. Розыск изд. 1855 г., стр. 410, 501. обличение, л. 4,26. Пращица, отв. 24 и 18. Ответы, л. 68,119. Ответы Никифора астрах, изд. 1854 г. стр. 336.) похуленное злобожным разделением, apиeвой пропастью, армянским кукишем, адовыми вратами, волшебным знамением, демоноседением и чортовым преданием (Ответ. Никифора астрах, стр. 336.), могло сделаться добрым, православным?! Как сугубая аллилуия, бывшая символом «богомерзкой македониевой» ереси (Жезл лис. 67, Пращица л. 76, 7.7; Увет, лист 115, Обличение л. 91.) стала святой, православной?! Почему при семи просфорах на литургии 150 лет не могло быть сущее тело и кровь Христова, и священник за это извергался (Пращица, ответь 212.), а ныне при употреблении на литургии семи просфор может быть тело и кровь Христовы, и священник за это уже не извергается?! Почему крест осьмиконечный, считавшийся 150 лет брынским, раскольническим (Розыск, л. 465.), стал теперь православным, Христовым?!

Далее, — и тогда, когда уже самими новообрядцами признан был грубый подлог соборного деяния на Мартина армянина, господствующая церковь не отрезвилась,—она не перестала утверждать противное и не пред людьми только, но пред самим Всевидящим, и не просто как-нибудь, но публично, в богослужении, в 4 кондаке службы своему излюбленному святому Димитрию Ростовскому. В этом кондак новообрядцы стараются неотвязчивым, назойливым выкрикиванием лжи перед Самим Богом уверить темный народ, что это не ложь, а сущая правда, чтобы крепче держать в своих тенетах этот темный народ, эту невежественную и суеверную толпу, как смирную, покорную дойную корову, как бессмысленное стадо баранов, стараются, как бы навязать Богу свое мнение о Мартине армянине, растолковать Богу, вразумить, уверить Его, что был в Poccии еретик Мартин армянин, насеял в русской церкви погибельных ересей, а Димитрий Ростовский очистил ее от них. Какое нечестие! Даже пред Богом, в молитве к Нему, дерзают нахально проповедовать ложь, небывальщину.

Да, насквозь пропитана господствующая церковь ложью, язвы, разъедающие ее, едва-ли излечимы, глубокое зло коренится в ней, и не в ней, собственно, но в незаконность, антиканоническом учреждении, по имени «Синод», похитившем её права и свободу.

Итак, в господствующей церкви что ныне проклинается, то завтра благословляется, что ныне ругается, хулятся, то завтра одобряется, что ныне ересь, завтра православно, что ныне свято, завтра чуть-ли не дьявольское, что ныне факт, то завтра подлог, и наоборот. В этой страшной путанице и бессмыслице, в этой непоследовательности, в этих подлогах, в массе противоречий, нарождающихся чуть ли не каждый день, можно прямо закружить голову, с ума сойти.

Следовательно, не старообрядцы колесили вкривь и вкось, якобы оставив прямую дорогу, но, по сознанию самих же новообрядцев, даже их руководителей-архипастырей, сама государственная церковь заблудилась, оставила прямую дорогу, сбилась с истинного пути, утратила воззрения церковно-канонические, утратила чистоту христианского учения и нравов.

Большинство нашего образованного общества,—говорит казенный архиепископ Харьковский Амвросий,—

составляют мыслители разных направлений, заимствованных из западной Европы…, которые… с самомнением и дерзостью все относящееся к вере и церкви отрицают и перетолковывают, не упуская случая своим поведением показать пренебрежение к её уставам и преданиям… Куда же такие образованные люди способны направить наше молодое поколение и наш простой народ?… Уж конечно не к утверждению его к вере и послушанию церкви Христовой, а следовательно и не к нравственному преуспеянию… Трудное и печальное положение.

Не поможет ли нам в этом случае прием, употребляемый путниками, заблудившимися в дремучем лесу? Чтобы не забраться в непроходимую чащу, они стараются воротиться назад и отыскать то место, откуда они уклонились с прямого пути. Поищем и мы того пункта, где сбились с дороги, или постараемся отыскать причины, сбившие нас с прямого пути, по которому тысячу лет шел наш великий православный народ. Глубоко лежат эти причины… Их надобно искат:

  • в истории наших реформ за два последние столетия
  • в тех отношениях, в какие мы поставили знание, или науку, к вере
  • в нравственной практической жизни нашего образованного общества.

Всем известно, что со времени Петра Великого первыми учителями нашими… были, главным образом, протестанты разных национальностей. Они прибыли к нам из Европы, еще возбужденные горячей борьбой, какую они на родине вели с римской церковью и главою её, римским папой. Справедливо негодуя на то порабощение, в каковом держал папа и его духовенство христиан западной церкви, и заметив внешнее сходство в учреждениях нашей церкви с западной, они вообразили, что мы находимся в таком же порабощении.

Они не вообразили это, а действительно последователи Никона в полном порабощении у духовенства, как и на западе, и даже хуже, так как русское казенное духовенство несет еще полицейско-сыскные обязанности и исполняет чисто-политические функции, будучи далеко не последним винтиком правительственно-бюрократического механизма.

Ревнуя освободить нас от азиатского невежества, они позаботилось освободить нас и от влияния нашей церкви. Наше духовенство, в то время малообразованное, наше богослужение, обряды, обычаи,— все стало предметом их порицания, а часто и глумления. Современники Петра, вызванные им к образованию, и ближайшие к его времени поколения бросились, как дети., на первые красивые плоды просвещения, и переменяя внешний строй общественной жизни, сложившийся под влиянием церкви, и свои обычаи на европейские, они начали чуждаться и своей православной (?) церкви… Вот где первый пункт, с которого мы пошли кривым путем.

Нет это, второй пункт, а первый пункт—Никоновская реформа, о которой не любят в подобных случаях упоминать наемные представители официальной церкви, стараясь свалить все зло на русское правительство, тогда как первый гибельный шаг (Никоновская реформа) сделан русской церковью по собственному почину, без всякого понуждения правительства.

Наше образование истинно освободилось от церкви, т. е. из года в год уклонялось от начал христианских… У нас образованные люди просто отвернулись от церкви и повели наше просвещение на свободных, самостоятельных началах. Это направление, разумеется, обнаружилось не вдруг. Слишком крепко в течении восьми веков внедрены были в души русских людей начала христианства, чтобы вдруг значительной частью народа они могли быть отвергнуты… Отчуждение от церкви они обнаружили на первых порах с внешности, с пренебрежения церковных времен, богослужений, постов, благочестивых обычаев, т. е. именно с того, с чего начинается подрыв всякого рационального принципа, всегда получающего у людей какое-либо внешнее облачение, которым он и держится на виду и укрепляется в народном сознании и памяти. Путем подражания людям образованным, широко распространились и свободные воззрения на уставы церкви, и новые
европейские обычаи. С практическим отрицанием церковной обрядности шло рядом искажение и отрицание и самых принципов, или догматической и канонической стороны церкви…

Отвернувшись от церкви и не образовав, по подобию протестантов, какого либо иного исповедания веры, наши поборники европейского просвещения очутились вместо начал христианства на началах разума, т. е. стали на почву знания естественного, вне откровенного, языческого… Крепкие православные люди скоро почувствовали, что с протестантскими воззрениями проникает к нам философская свобода мысли… Заполонив христианское учение большим количеством светских наук, мы по внутреннему их качеству или философскому направлению обратили их решительно против христианства. Как мы до этого дошли? Тем же путем, каким пошли сначала, т. е. рабским следованием за протестантами… Из истории европейского образования мы знаем, куда повели христианский мир принятые протестантами свободные начала толкования священного писания и пренебрежение к преданиям церкви. За критикой спорных мест священного писания, составлявших предмет полемики между католиками и протестантами, у последних появилась критика всего текста священного писания, потом критика самых книг священного писания, затем критика догматов божественного откровения, потом критика самой религии христианской, и, в заключение всего, опыты философов в изъяснении происхождения последней из религий и философских учений до христианской, т е. языческой древности. На месте христианства в науке водворилась философия. Все эти переходы, или ступени ниспадения науки из области веры в область философии отразились и у нас… Вспомним, между прочим, как увлекались наши образованные люди Штраусом, Фейербахом и даже Ренаном, и сколько сыпалось на церковь порицаний и обвинений в буквализме, неподвижности, мертвенности и враждебности к просвещению…

В этом именно недобросовестные новообрядцы обвиняют теперь старообрядство.

Дух неверия заразил наши учебные заведения от высших до низших… Мы уклонились из области веры в область разума и философии… Мы забыли, что нам надо быть народом не только христианским, но и православным. Превращение народа христианского в языческий не оправдает перед историей человечества никакое человеческое мудрование; а утрата воззрений православных есть утрата воззрений истинно христианских. Предки наши до—петровского времени спасли нас от покушений римского папы и порабощения нас католичеству, но после Петра мы не умели охранить себя от протестантства, которое в мире христианский растворило двери необузданной свободе разума, а с нею вместе и языческим воззрениям и нравам. Теперь наша очередь отодрать от всех наших христианских понятий прилипших к ним заблуждения протестантства (0 причин, отчужден, от церкви нашего образован, общ., изд. 1891 г. стр. 3—10, 15, 30.).

Как же, таким образом, могут старообрядцы подать господствующей церкви руку, примириться с ней, что обыкновенно не понимающие дела люди советуют нам, когда она запуталась в заблуждениях католичества и протестантизма?! Пусть она сначала, по предложению своего же представителя Амвросия харьковского, очистится, отдерет, стряхнет эти прилипшие к ней и заразившие ее неизлечимыми язвами заблуждения. Да и что иное можно посоветовать ренегату, как не возвратиться к тому, чем он пренебрег, от чего отступил? Нет, —господствующая церковь не хочет этого, она не желает никоим образом мириться со старообрядством, даже и путем взаимных уступок, она чернит его всеми силами и мерами, во имя того принципа, что «цель оправдывает средства», она усиливается сломить, смять, уничтожить его. Но мы твердо верим. что не только Бог не попустит когда либо осуществиться её не христианским стремлениям, что ясно показала и история прошлого, но что придет такое время, когда господствующей церкви необходимо придется по старообрядческому вопросу сделать себе самовнушение.

И действительно, „видеть в расколе плод народного невежества,—говорит один из её-же сынов,—можно только закрывая глаза на пребывающие доселе аномалии нашей духовной жизни. Но как ни жмурься, как ни замалчивай, а религиозное отделение нескольких миллионов чисто-русских людей, отделение самостоятельное, никакими внешними чужеземными влияниями не вызванное, и образование вследствие этого двух веков (?), противостоящих друг другу,—есть явление, в котором народная совесть и разум должны, наконец, так или иначе разобраться. Крутые меры, как показал опыт, не приводят здесь ни к чему. Распадение слишком глубоко затронуло самое духовное существо русского народа, и единственно может быть восстановлено только на духовной почве. Тут представляется лишь два пути, путь высшего авторитета и путь свободного обсуждения (Почему старообр. не возсоедин. с руск. церк., стр. 25.).

Но почему же, подумает кто-нибудь, господствующая церковь, так сильно пропитавшаяся латинством, началами папизма, в никоновскую эпоху, при Петре I так широко отворила свои двери еще злейшему врагу православия—протестантизму?

Не смотря на незаконность действий и притязаний на «непогрешимость» разных инициаторов и продолжателей никоновской реформы и противоречие их как вселенскому учению, так особенно национально-русским церковным традициям, им однако, благодаря случайному сцеплению исторических обстоятельств, благоприятных давнишним проискам и интригам греков, удалось достигнуть своих целей. В короткое время они успели подчинить своему влиянию и неограниченному самовластию не только церковь, но и все русское государство, оседлали его, как лихие седоки; явилась обаятельная, могучая сила, в роде папской теократии: народ, подчинявшийся царю, должен был теперь подчиняться безусловно духовному водительству, которое сделалось фактическим властелином страны; и как цари усмиряют мятежников и своих политических противников, так и пастыри—реформаторы создали для увещания непокорников кучу инквизиторов—священников, служивших послушным орудием в руках их интриг и политики; они наложили иго на духовную жизнь русского народа, хотели у каждого взять его собственную душу; для этого они отняли у народа даже его родной обряд, его обычаи и предавая, заставив, по кулачному праву, употреблять чуждый обряд; они лишили его свободы в области внутренней жизни духа, самовластно опутав своими сетями личную совесть. Все эти меры служат неизбежным логическим выводом, следствием Факта отпадения реформы от истины православия; низринув и опозорив последнее, и поставив свое собственное «православие», не только не имеющее правоты и совершенства, но прямо погрешительное, они естественно должны были прибегнуть к искусственным мерам и средствам для поддержания своего авторитета, или, лучше сказать, своей тирании, вынуждены были подавлять свободное развитие народной жизни, подобно тому, как в политической жизни деспот, не чувствуя за собой законных прав на неограниченную власть, усиливается поддержать ее сомнительного характера мерой подавления свободной жизни народа. Но ведь духа человеческого подавить невозможно, и чем сильнее будет давлены на него, тем сильнее и разрушительнее будет с его стороны протест; а так как это давление не ослабевало, а усиливалось, то накипевшее озлобление порабощенного государства против клерикализма вырвалось, наконец, подобно расплавленной лаве, потрясая все основания господствующей церкви.—Гениальный ум Петра I, отличавшийся особенной силой и крепостью чувства индивидуальной независимости и деспотизма,— пред которым всегда носился облик грозного самодура Никона, державшая в ежовых рукавицах его отца, и облик Адриана, противившегося его реформам, произвел в церкви во имя свободы государства, попранной её представителями, второй великий религиозный переворот, который именно и дал в русской господствующей церкви широкую свободу протестантизму; а чтобы церковь не ставила ему препятствием и не была помехой в его деятельности, он ее подчинил себе, учредив неведомый дотоле институт «синод», и объявив себя главою церкви. Будучи голым протестом и отрицанием, протестантизм отвергает предание,—-у него нет того коллективного смысла, который, вырабатываясь веками исторической жизни, служит нормой её дальнейшего развития. Поэтому весьма естественно, что беспринципная свобода духа, ворвавшаяся при Петре в русскую церковь вместе с протестантизмом, перешла в распущенность, благодаря чему богословская мысль в русской церкви стала на скользкий путь рационализма, потеряла центр тяжести и равновесие. Но протестантизм не вытеснил, однако, окончательно и начал папизма—слишком они всосались в плоть и кровь русской церкви; и до сих пор действуют эти два начала в русской церкви дружно, рука об руку.

Таким образом, если господствующая церковь своими латинскими началами погрешает в том, что угнетает совесть и сковывает духовную жизнь, то протестантскими началами она погрешает в том, что, дав в своем богословии беспринципную свободу духу, она в такт протестантам, отрицает, между прочим, существенность и важность церковных преданий. Проповедуемая богословами господствующей церкви—непогрешимость епископов, с одной стороны и несущественность, неважность и отменяемость церковных преданий и обычаев, с другой—вот берега латино-протестантского омута, в котором вертится богословская мысль господствующей церкви. Результаты, в конце концов, оказываются одинаковыми., и как то, так и другое начало приводить к разложению духовных основ религиозно-нравственной жизни, представляя собою очень ненадежную гарантию для равновесия православной веры. Рационализм с одинаковой необходимостью и силою, хотя при разных условиях, выростает в русской церкви, как на почве и началах протестантизма, так и на началах латинства, ютящихся в ней,—рационализм, подрывающий самый корень, самую сущность и основы не только православия, но и всего христианства. Ведь не даром страшно развились и развиваются на Руси рационалистические и мистические секты, в роде штунды, куда бежит честный и чуткий народ, желающий верить сознательно, не видя света и правды в казенной церкви, видя лишь попа—чиновника,
официального жреца, чуждого пастве, эксплуатирующего и обирающего ее от колыбели до могилы. А продажные миссионеры государственной церкви, содержимые на последние трудовые гроши народа, насильно подгоняют народ в секты своей проповедью старообрядцам о ничтожности и отменяемости преданий, обрядов и обычаев церковных.

Своей церковной реформой Петр, таким образом, церковь русскую поставил в самое неестественное положение, учредив синод. Церковь должна быть всегда настолько самостоятельна и независима в своих делах, чтобы голос её мог иметь вес и значение; этой-то самостоятельности и не имеет церковь русская. Потеряв центр своей организации—патриаршество, она легко сделалась добычей государства, сделалась его рабой и послушным орудием; поэтому нравственный авторитет русской церкви в настоящее время так сильно и ослабел; притворная, лицемерная вера, — вера для политики, для того, чтобы морочить и держать в ежовых рукавицах, держать во тьме и порабощении народ,—в аристократии и правящих классах, открытое неверие в интеллигентных классах и равносильное ему суеверие, доходящее до грубого идолопоклонства, в низших — делают в ней христианство очень сомнительным. Но испаряясь внутренне, она, как форма, продолжает сохранять свое обаяние и даже проявляет еще более усиленную деятельность, чем
прежде. Но эта деятельность призрачная. Русская церковь действует теперь уже не как сила религиозная, а как сила внешняя, репрессивная, как одна из существенных частей мертвого и бездушного механизма, имя которому полицейско-бюрократический строй. Её религиозный фанатизм и нетерпимость выродились в гражданскую нетерпимость в возмездие за свое внутреннее ослабление и дряхлость, она усиливается увеличиться количественно, для этого она ведет усиленную пропаганду среди старообрядцев, надеясь, быть может, что их здоровая религиозность вдохнет и в нее новую жизнь;—но употребляемый для этого способ не имеют ничего общего с гуманной религиозной миссией, так как дело ведется интригой и бессмысленными шумными диспутами, пускаются в ход всякие средства, не останавливаются и перед кощунством.

Таким образом латинские и протестантские начала в русской церкви приводят в конце концов к одному и тому же результату, хотя с противоположных сторон—именно к подрыву христианства.—Петровская рана русской церкви была поэтому еще глубже никоновской, и имела еще более пагубные по следствия. Проф. А. П. Лопухин говорит об этом следующее:

Коль скоро нам… приходится определить, в какое отношение мы должны стать к римскому католицизму и протестантизму, то наша мысль начинает колебаться, и история развития нашей богословской мысли показывает, что мы не выработали в этом отношении той самобытности и независимости, которая теоретически считается присуще православию. Известно, что в нашей богословской мысли постоянно проходят два течения, которые из русла православия заходят иногда даже в пределы инославного миросозерцания, и притом одно окрашивается протестантизмом, другое римским католицизмом. Явление это не новое. Оно заметно выразилось еще в то время, когда великий царь—преобразователь впервые сблизил нас в общественном и политическом отношении с западом. Два его великих сподвижника Феофан Прокопович и Стефан Яворский выступили представителями этих двух направлений, и с того времени эта раздвоенность постоянно давала о себе знать прежде всего в области богословской мысли, конечно, но она в тоже время сказывалась и не перестает сказываться и во всей нашей общественной жизни и мысли. Наша мысль, не выработав для себя точного критерия при определении сущности православного миросозерцания, постоянно поддавалась то тому, то другому влиянию, смотря по наличным историческим условиям данного времени, и то впадала, например, в тон римского церковного самовластия, то увлекалась чисто протестантским мистицизмом. Даже в настоящее время можно указать на следы этой раздвоенности богословской мысли и притом в выдающихся представителях нашей самобытной мысли. Известно, что один из наших философствующих мыслителей дышит воздухом рим. католицизма, который предносится его взгляду как конечный и неизбежный момент в развитии христианства, а другой—знаменитый писатель—витает в области туманного пиетизма, который также чужд сущности нашего вероисповедного начала. Эти лица служат, так сказать, типическими выразителями целых направлений, которые дают тон нашей общественной и умственной жизни, и смотря потому, какое из них преобладает в данное время, такой тон получает и вся наша жизнь. Явление это нельзя назвать нормальным. Им объясняется та неустойчивость, которою к сожалению отличается наша жизнь, в следствии чего в ней скоро, кажется, не будет совсем преданий, составляющих естественную скрепу цельного, здорового и исторически развивающегося народного организма. Все это несомненно зависит от того, что мы нетвердо стоим в своем православном миросозерцании и поддаемся чуждым влияниям, которые нарушают правильное развитие нашей жизни, хотя последнее имеет такой руководственный светоч, которого лишился западный мир.

Апология христианства, Лютардта, пер. Лопухина, прилож. стр. 671, 672, изд. С.-Пб, 1892 г.

Так вот какое страшное зло, какие неизлечимые язвы разъедают господствующую церковь. Как же могут искренно и твердо убежденные в своей правоте старообрядцы, очертя голову, бросаться в её объятия, только для того, чтобы от неё заразиться и самим? Нет, пусть она сначала вылечится от страшных язв, которыми заразилась благодаря реформам Никона и Петра, тогда, конечно, возможен будет разговор и о примирении. В настоящее время, а отчасти и раньше, наиболее сознательные последователи казенной церкви и сами открыто сознаются в ненормальном положении и мертвенности своей церкви.

Петр имел в жизни одну единственную цель—благо России, говорит И. С. Аксаков, но он понимал его по своему. Это был самый смелый, самый отчаянный идеалист, какого только видал мир, идеалист с непреклонной, необузданно волей, да еще наделенный притом от судьбы реальной властью в объеме, соответствовавшем его исполинскому идеализму. Такого деспота не знавала вселенная ни прежде, ни после. Ради успеха своей «исторической миссии», ради осуществления своих идеалов, он должен был сломить всякое противодействие…, всякое проявление какой либо самобытности, своеобразности, все обратить в покорный, безответный материал, пригодный для лепки излюбленной им формы европейского государства. Но государство, как хорошо понимал Петр, образуется не одними законами и учреждениями, но и нравами: он не остановился и пред этою задачей и решился силою внешней принудительной власти пересоздать и нравы. Он проник, со своей полицией, во все изгибы общественного бытия, где только укрывалась самостоятельность духа, ничего не оставил в покое, все регламентировал, все взял в казну, все подчинил команде,—и нравы, и обычаи, и совесть, и прическу, и церковь, и одежду, и грамоту, и язык,—законодатель, портной, академик, цирюльник, церковный реформатор, кузнец, полководец, учитель комплиментов и танцев, заводчик Флота, ассамблей, покоритель шведов, завоеватель, градостроитель и устроитель шутовских маскарадов в кремлевском успенском соборе… Общество явилось взнузданным, затянутым в мундир, причесанным, выбритым, одетым по указу, расписанным по рангам, действующим лишь по команде,—руки по швам… (Но) насилование жизни не могло удаться даже такому лютому идеалисту, каков был идеальнейший из людей Петр: дисгармонией, разладом, скудостью жизненного творчества и самодеятельности страждет Россия и до сих пор… Петр породил ту казенщину, которая глушила, глушит и до сих пор все живое… Некоторые государственные люди были одержимы вожделением подвергнуть цензуре само евангелие и пустить его в народное обращение в очищенном казной виде… Взбудораженная, перековерканная, взбаламученная Петром Россия пришла после него, при его преемниках, в истинно хаотическое состояние («Русь», 1831 года № 26; Теория государства славянофилов, стр. 8, 9, изд. 1898 г.).

Мы,говорит один исследователь,—благоговеем перед народами, создавшими великие блага цивилизации; мы видим их гордость и преклоняемся пред той силой, с которой они оберегают все особенности свои, все начала своего уклада, и тут же сами устыдились и отказались от всего своего, покрыли великим срамом неуважение все, созданное своей историей и, как дикари, бросили свое золото, серебро и жемчуги в их грубых, но многогранных слитках и самородках, и не поняв, не оценив ничего великого и ценного в блеске творчества других народов, нахватали от них всяких бус, гремящих, блестящих, ужасно пустых и разбивающихся от всякого к ним серьезного прикосновения… Церковь понесла огромный утраты своих великих сил: она потеряла силу утешения, примирения соединения, воспомоществования; сама она алчет и жаждет, просит и вымогает, остывает, не согретая пламенем веры и упования; теряет свое достояние в лице откалывающихся от неё и не оплакивает своих утрат, чувствуя, что нет силы у неё вернуть их к себе и дать им радостный приют у своего остывшего лона… Не осталось буквально ни одного живого и защищенного места, куда можно было бы приложить хоть какое-нибудь начало добра, чтобы оно не соскользнуло и не утонуло в этой безбрежной пустоте беспочвенности… Разлилось огромное движение отрицания и охватило все то, что должно было войти в новую жизнь, как историческое основание, охраняемое и неприкосновенное. Дух отрицания коснулся всего, все было поругано, все было омрачено уронами и испытаниями. .. Все то, что мы видим, чувствуем, понимаем, указывает нам, что жить тою жизнью, которой мы живем, становится далее невозможно: тяжело душно, безотрадно, нет мысли, нет веры. Одиночество оковало всех, поразило душу, заперло ее под притертую пробку кое-какого личного, случайного, ненадежного существования. Не рвется душа к простору бытия, не слышно дыхания его живой силы в цепях порока, зависти, алчности и вражды.

«Земство, школа, приход»- Н. Коссович, изд. 1899 г., стр. 20, 26, 27, 28.

То же говорит и публицист Шарапов:

Нравственная сила православия иссякла, меч духовный заржавел, затупился и сдан в архив, как оружие устаревшее и недействительное, и вместо него воины Христовы (?) извлекли меч вещественный и охраняют церковь и верных посредством циркуляров и полиции…, не стесняясь проделывать это «на миру», при полном дневном свете… Вопрос в бессилии и нравственной беспомощности вашего духовного ведомства, монополизовавшего в свое исключительное ведение церковь, номинально господствующую, а в действительности ежедневно и ежечасно ослабляемую и расхищаемую.

Вопрос в том, почему тот самый русский народ, который за свою тысячелетнюю историю крепче всех других народов стоял за свою церковь и веру, который создал святую Русь, шел на муки и смерть за одну букву священной книги, бросался бескорыстно и одушевленно спасать от неволи братьев по вере, дал целый сонм святых, всю свою историю закрасил праведной кровью своих сынов в борьбе за веру и воодушевил на великие подвиги своих проповедников, народ, самое государство воздвигший в церкви, — теперь не может устоять против малейшего антицерковного соблазна? Оглядываясь кругом, сопоставляя многочисленные сообщения о наших сектах, совращениях и вообще религиозном шатании, мы с ужасом видим, что победа над православием одерживается повсюду и всеми… Щемит сердце за эти страдания русских людей, виновных только в том, что за прекращением для них духовного света из церкви, они побежала на блудящий огонь рационализма… Официальная церковь со всем её арсеналом духовного воздействия, образованное общество, армия специальных борцов за православие, отцов—миссионеров, все это оказывается бессильным не только вразумить сектанта…, но даже предохранить других православных, которые заражаются рационализмом так же легко, как дети дифтеритом. Остается меч вещественный, который и осужден рубить по листьям и ветвям, не трогая корней…

Что делать?—Запретить, выслать, расточить, закрыть, все это мы уже слышали, и вы не хуже нас понимаете, что этот лексикон весь исчерпан, что в нем уже нет ни одного нового слова. Результат будет заведомо противоположный… Православная церковь стала духовным ведомством, служители алтаря и пастыри стали чиновниками, просветители стали официальными ораторами. Связь между телом церкви— народом и пастырями оборвалась, иссякла любовь, гибнет и вера… Явилось новое поколение интеллигентных пастырей с большим образованием, известным лоском, с женами, знающими «начатки» французского языка, преподаваемого, кажется, даже вместе с танцами в епархиальных институтах, завелись во всех епархиях миссионеры—специалисты, появилась целая плеяда ученых богословов-архиереев, и наша церковная жизнь пошла полным ходом. Звонят колокола. Идет чинная служба.

Не знаем, где г. Шарапов видел «чинную» службу в храмах государственной церкви. Эта служба отличается такой общеизвестной «чинностью», что ее нельзя назвать иначе, как кощунство и профанация святыни. Разве ему неизвестно, что часто, например, всенощное бдение совершают в 20 минут.

Открываются церковно-приходские школы. Идут собеседования. Издаются отчеты. Православие (?) блистает. Это одно из лучших и наиболее упорядоченных наших ведомств…

И рядом торжественное признание полного внутреннего бессилия и духовного бесплодия. Затерян какой-то ключ, забыто какое-то слово.

Что же это за слово и как его припомнить. («Русск. труд» 1897 г. № 45.)

Тот же публицист в другом месте дает ответ на предложенный им же вопрос:

Жить стало нельзя. Мы попали в заколдованный круг. Наша церковная жизнь мертвеет с каждым днем, и церковь расхищается на наших глазах всевозможными сектами.

Церковь почти перестала быть связующим звеном, центром духовной жизни. Она стала местом молитвы, а пастырь обратился в «чиновника гражданского состояния» и требоисправителя, ничем не связанного со своею паствой. В погоне за внешним порядком и материальной стороной жизни позабыты церковные каноны, испарился самый дух евангельского учения, приход стал только церковно-административной единицей, жизнь стала пролагать другие пути, жаждущие веры и жизни духа христианская душа стала искать иных источников нравственной и религиозной жизни. Для церкви настали тяжелые и опасные дни.

Что делать? Как вернуться к потерянному? Ответ один. —Спасите нашу церковную жизнь, вернитесь к церковной правде, к чистоте и святости вселенского православия, и вы Poccию не узнаете. У опустившего руки народа живым ключем закипит самодеятельность. Пьяные станут трезвыми, развратные —нравственными, разбитые, разъединенные и полные ненависти станут братьями о Христе, солидарными и доверчивыми… Истина не допускает никакой сделки, никакой примеси лжи, или неискренности. Магистр духовной академии, ученый богослов и талантливый оратор будет на голову разбит простым невежественным и не красноречивым начетчиком, коль скоро этот начетчик укажет, что нарушены ненарушимые каноны, какими бы оговорками ни обставлялось это нарушение… Что ответить на это ученый богослов? Разве годится здесь аргументация…, что православная церковь применяется к требованиям
государства? Да одно это признание—уже есть отрицание церкви! Она уступает внешнему насилию, force majeure… Государственный распорядок, относящийся к церкви, как к чему-то служебному, подчиненному, вынимает самую ее душу. Это грех Петра, грех Феофана Прокоповича, но он не умер вместе с ними, он живет, как ложный принцип в грехе каются, ложный принцип упраздняют, или он упраздняет истину и гонит ее в раскол, т.е. в протест, на новые пути, как реку с загражденным руслом. Самая уродливая, но искренняя, без компромиссов вера сильнее и действеннее полу веры, внешней веры, той веры, которую Хомяков называл «безверною». Петрово насилие над церковью и разрушение церковной общины и церковного самоуправления было элементом разрушения и разложения для русского народа. Неискренность, водворившаяся в русской церкви, принципиально привела мало-по малу к полному охлаждение религиозного чувства, к уходу из церкви наиболее сильных и искренних, к нравственному падению и малодушному прозябанию и самих пастырей, их пасомых. Первым шагом к устранению этой неискренности, к торжеству правды, а следовательно и церкви, будет восстановление для русского народа его церковной общины, т. е. прихода с избираемым и подконтрольным народу — телу церкви, духовенством. Дайте нам то, что есть во всех, даже иноверных странах, где живут православные, духовенство из людей по призванию, духовенство желанное и любимое народом, каково, например, старообрядческое. Пусть это будут едва грамотные простолюдины, — дело не в блестящей эрудиции… Но они будут бесхитростно веровать, ведь их и выберут за то, что они благочестивее, чище, правдивее других. Дайте нам епископов не ученых богословов, а сияющих правдой и праведностью местных почтенных и пожилых людей, способных руководить личной теплою верой, личным примером и безупречной искренностью, таких людей, у которых в деле веры было бы невозможно требовать уступки…

Неужели же не ясно, что именно здесь начало спасения от хаоса? Неужели не ясно, что чуть только засветится истина, освобожденная от служебной внешнему порядку роли, тот-час же станет ясным и легким решение всех остальных вопросов? Неужели, наконец, не ясно, что именно здесь-то и срастется оборванная историческая традиция.

Итак, не касаясь подробностей, мы показали сущность так называемого господствующего, казенного «православия» и право славного старообрядчества.

Мы видели, что обвинение старообрядцев в том, будто они заблудились, после отделения от русской казенной церкви, оставили прямую дорогу и всегда колесили вкривь и вкось, совершенно несправедливо:, мы видели, что миссионеры и идеологи государственной церкви в этом случае сваливают вину с больной головы на здоровую; мы видели, что не старообрядцы, а именно сама господствующая церковь заблудилась, оставила прямую дорогу, всегда колесила вкривь и вкось и, таким образом, запуталась в противоречиях, опозорила себя подлогами, нарушила ненарушимые каноны, погубила церковную правду и жизнь, потеряла чистоту и святость вселенского православия, насквозь пропиталась латинством и протестантизмом, побежала даже на блудящий огонь рационализма, потеряла внутреннюю духовную
силу, перерядилась в полицейско-бюрократический мундир и теперь алчет и жаждет. И мы думаем, что если она не очистится от всей этой грязи, не исправится, она не только не привлечет старообрядчество к миру церковному, но и сама погибнет, распадется окончательно, рационализм погубит, разрушите, уничтожите ее, и даже и следа от неё не останется.

лубок "Сравнение старого и нового обряда" Кон. XIX в.
лубок «Сравнение старого и нового обряда» Кон. XIX в.

Мы указали и ту прямую дорогу, заблудившись с которой 300 лет тому назад, господствующая церковь плутала и плутает по болотам и трущобам, и на которую она должна возвратиться, если только желает мира со старообрядчеством, конечно, предварительно очистившись и омывшись от всех зловонных наслоений и обновив худую и пропитанную смрадом заблуждений одежду. А до тех пор не может быть и разговора о примирении, потому что это будет не мир, а сознательное предательство истины и своих убеждений, от какого вопиющего беззакония да сохранит нас Всемогущая Истина.

Если кто и после всего этого будет нашу мысль оспаривать, пусть оспаривает,—

мы, по слову апостола языков, таковаго обычая не имамы, ниже церковь божия,

пусть остается при своем убеждении, идет своим путем, а мы пойдем своим путем к той цели, которая назначена нам провидением, вполне уверенные в своей правоте и, следовательно, с полной и твердой надеждой на возможность получить спасение и вечное блаженство.

Вл. М—ов.

Читать в оригинале

Твиттер

Понравилось! поделись с друзьями:
Пономарь