В этот промозглый осенний вечер старообрядческий храм на Рогожском кладбище в Москве был почти пуст. Тихо потрескивающие свечи, источая медовый аромат, роняли восковые слезы, отдавая свои маленькие жизни теплому свету, ласкавшему строгие лики святых на старинных иконах. Тяжелая дверь храма медленно, словно нехотя, приоткрылась, впустив внутрь молодую женщину в темном длинном пальто и легком не по сезону платке. Быстро перекрестившись, она, бесшумно ступая по темным доскам деревянного пола, сделала несколько шагов в полумрак храма.
— Вы уверены, что пришли в свой храм? — тихо спросила неожиданно появившаяся рядом старушка, пронзительно глядя прозрачно-голубыми, разбавленными небесной водой, глазами.
Женщина в замешательстве оглянулась по сторонам, словно надеясь найти чью-то поддержку. Лики святых на иконах строго смотрели на нее с настороженным интересом.
— Да… Я пришла… — женщина чуть помедлила, — в ЕГО храм. Я хочу… — поспешно продолжила она, заметив напряженное удивление в глазах старушки, — заказать службу за упокой души Саввы Морозова, — она на мгновение замолчала, словно подбирая нужное слово, а затем решительно проговорила, — убиенного девяносто лет назад.
— Саввы Тимофеевича? — глаза старушки потеплели. — Пойдемте. А вы кто ему будете? — достав толстую книгу, она принялась перелистывать страницы.
— Я? Ему?.. — Женщина растерянно отвела глаза. — Я — историк… Впрочем, это сейчас неважно… Просто… — она наклонила голову и торопливо раскрыла сумочку: — Послушайте, пусть его поминают целый год. Вот сто тысяч рублей…
— Сто тысяч? — удивленно переспросила старушка.
— Сто тысяч… — повторила женщина. — Именно такую сумму он заплатил за свою смерть…
Внезапное движение воздуха заставило дрогнуть огоньки свечей, ответивших недовольным треском на эту попытку прервать их степенное служение. Женщина вскинула руку, будто пытаясь прикоснуться к чему-то находившемуся совсем близко и, чуть помедлив, добавила:
— …и любовь.
Теплая волна, словно касание чьей-то легкой ладони, тронула прядку волос, выбившуюся из-под платка. Старушка, покосившись на закрытую дверь храма, быстро перекрестилась двумя пальцами.
— Что это было? — дрогнувшим голосом спросила женщина, обращаясь скорее к самой себе.
— Вы же сами знаете… Господи, — старушка снова перекрестилась, — упокой его душу…
Женщина благодарно прикоснулась к ее морщинистой руке и, медленно выйдя из храма, обессиленно опустилась на мокрые ступени, не обращая внимания на холодные капли дождя, стекающие по лицу…
Из книги Н.Вико “Дичь для товарищей по охоте”
ИСТОРИЯ ОДНОГО УБИЙСТВА
Известие о странном самоубийстве миллионера Саввы Морозова в мае 1905 года в курортном местечке Канны на французской Ривьере не становится одним из самых обсуждаемых событий года в России только потому, что вытеснено Цусимским разгромом и стремительно разворачивающимися революционными событиями. А удивляться есть чему. Незадолго до смерти Морозов страхует свою жизнь на сто тысяч рублей и передает страховой полис на предъявителя не жене Зинаиде, а другой женщине. Оставляет предсмертную записку “В МОЕЙ СМЕРТИ ПРОШУ НИКОГО НЕ ВИНИТЬ” без подписи и без даты. Пуля, извлеченная из тела Саввы, не соответствует калибру браунинга, обнаруженного рядом. В момент прихода семейного доктора глаза “самоубийцы” закрыты, хотя никто из близких этого не делал. Хоронят “самоубийцу” Морозова на старообрядческом Рогожском кладбище, а не за его пределами, где положено хоронить самоубийц, хотя старообрядцы особенно ревниво относятся к исполнению веками хранимых обрядов и соблюдению запретов. А вся его предыдущая жизнь? Один из самых успешных и богатейших российских промышленников почему-то дает деньги на издание разрушительной большевистской “Искры”, помогает революционерам и даже принимает на работу на собственную мануфактуру в Орехове-Зуеве будущего руководителя боевой технической группы РСДРП Леонида Красина. Знаменитый меценат, главный пайщик и первый директор Московского художественного театра почему-то оставляет свое успешное детище ради создания нового театра в Санкт-Петербурге. Платит залог в десять тысяч рублей за освобождение из Петропавловской крепости М. Горького, который обрушивается на него же в газете с обвинениями за жестокий разгон войсками бастующих рабочих в Орехове-Зуеве, хотя прекрасно знает, что войска были вызваны не Саввой, а по решению правления мануфактуры. Не много ли противоречий? Может, и вправду ненормальный или, как тогда говорили и писали, “психически неуравновешенный”? Причем эти слухи появляются будто по взмаху дирижерской палочки.
Все становится объяснимым, если за чередой этих странных поступков и событий увидеть образ “боготворимой” Морозовым женщины — актрисы МХТ Марии Андреевой. Потому и страховой полис на предъявителя передается именно ей, чтобы Машенька не осталась в случае чего под забором в нищете. А любимая Саввой Машенька на самом-то деле и не “богиня” вовсе, а “феномен” (по словам Ленина) — в смысле удивительных способностей по добыванию денег для партии и по исповедованию новой антиморали, в которой цель всегда оправдывает средства. Отсюда и странное “самоубийство” в мае 1905 г., когда РСДРП особенно остро нуждается в деньгах. И глаза у “самоубийцы” закрыты. Не потому ли, что руководитель боевой технической группы РСДРП Л. Красин считает, о чем и рассказывает во время одной из встреч с Андреевой, что согласно прочитанной им брошюре “Видят ли жертвы своих убийц?” на сетчатке глаз убитого после смерти остается отображение убийцы. А предсмертная записка, обнаруженная рядом с телом, не имеет подписи, а главное, даты, потому что написана Саввой при других обстоятельствах задолго до дня “самоубийства”, когда в один из вечеров Горький как бы между прочим сообщает Морозову, что Андреева переехала жить к нему. Именно в тот вечер в состоянии жесточайшего стресса Савва, проводив Горького, уходит в свой кабинет, пишет предсмертную записку и достает револьвер. Останавливает его только известие о рождении женой Зинаидой сына, принесенное вбежавшей прислугой. Ну а записка потом попадает к Андреевой. И она сохранит ее. На память…
С этого короткого рассказа писателя Наталии Вико началась встреча с ней сотрудника редакции, который, естественно, поинтересовался, как рождалась книга “Дичь для товарищей по охоте”, второй тираж которой вышел в “Издательском доме Мещерякова”.
— Савва Морозов ворвался в мою жизнь стремительно, как и полагается человеку с его характером, — продолжила рассказ Наталия…
— Темой вашей диссертации, Натали, будет… — мой научный руководитель, проректор по науке Московского государственного историко-архивного института, харизматичный профессор Николай Петрович Ерошкин задумчиво обвел взглядом висевшие на стенах кабинета портреты классиков марксизма-ленинизма…
Стараясь скрыть волнение (выбор научного пути как минимум на ближайшие три года — дело нешуточное), я посмотрела вслед за ним, но, натолкнувшись на безразличный ко всему, кроме экономической теории коммунизма, взгляд Карла Маркса, отвела глаза.
— Давайте-ка возьмем Московское городское самоуправление, — продолжил профессор, хитро улыбнувшись сначала Марксу, а потом мне. — Знаете ли, Москва купеческая… Такая тема! Вы же у нас дореволюционник. Вот вам и карты в руки. Три года аспирантуры… — по его лицу скользнула улыбка. — Вы еще будете вспоминать это время как самое счастливое…
— Что ж, — усмехнулась я, уже выходя из кабинета, — Карл Маркс подсказал неплохой выбор.
— Кстати, Натали, — услышала я вслед и обернулась, — среди гласных Городской Думы был один человек… Хотел бы, чтобы вы с ним познакомились поближе. Кажется мне, из вашей встречи может получиться отличный… роман…
Важно поправив очки с простыми стеклами — необходимый атрибут аспирантки в двадцать один год, — я попыталась уточнить фамилию будущего героя своего романа.
— А вот этого я вам не скажу, — расплылся в улыбке Николай Петрович. — История, голубушка, штука тонкая. Надо, чтобы он сам вас заметил. Только тогда и сложится…
Три последующих, и вправду счастливых, года я прожила в Москве начала двадцатого века, куда была перенесена машиной времени под названием историческое исследование.
Через три года диссертация была защищена, но судьба одного из гласных Московской Городской Думы — Саввы Тимофеевича Морозова, который с хитрым прищуром смотрел на меня с архивной фотографии, не отпускала. Осталось много вопросов, ответы на которые тогда так и не были найдены. Они касались не только самого С. Морозова, но и многих окружавших его людей.
Чем больше я занималась темой, тем больше понимала: история Саввы Морозова — очередная фальсификация советской историографии. Но зачем? Почему даже его внук в книге “Дед умер молодым” представил Савву как безвольного, мечущегося человека, но в то же время почти революционером и другом Баумана; зачем вслед за Горьким утверждал, что Савва лично брил бороду попу Гапону 9 января 1905 года, чтобы помочь скрыться тому от царских ищеек? А как же телеграмма Горького, датированная тем же днем и адресованная Екатерине Пешковой: “Послезавтра, т.е. 11-го, я должен буду съездить в Ригу — опасно больна мой друг Мария Федоровна — перитонит. Это грозит смертью, как телеграфируют доктор и Савва”? Значит, 9 января С. Морозов был в Риге? Об этом же свидетельствует и сама Андреева, утверждая, что в эти январские дни Морозов неотлучно находился у ее постели.
Но самая большая тайна — обстоятельства смерти Саввы Морозова в мае 1905 года в Каннах…
Помню теплый майский день, когда у входа в Историко-архивный институт ждала… Савву Тимофеевича Морозова. Нет, не того Савву, а его внука — писателя, автора книги “Дед умер молодым”. О встрече по моей просьбе договорился Николай Петрович Ерошкин. Уже около тридцати минут я стояла у входа в институт на Никольской улице, с волнением вглядываясь в лица проходящих мужчин и пытаясь угадать, кто из них внук Саввы. Наконец, увидела … Широкое лицо с узкими губами, жесткий взгляд удлиненных глаз… Похож… Я смотрела и чувствовала, как негодование, охватившее меня после чтения некоторых страниц его книги, уходит, и на его место приходит радость от присутствия рядом ЕГО внука.
Савва Тимофеевич-младший выглядел усталым и казался замкнутым и настороженным.
“Наверное, таким и должен быть — наследник экспроприированного многомиллионного состояния, которому позволили выжить”, — подумала я тогда.
Мы проговорили менее часа в кабинете Николая Петровича.
“Поймите, — задумчиво глядя куда-то поверх наших голов, сказал гость. — Правда не всегда привилегия потомков известных людей. Смею ли я, внук Саввы Тимофеевича и Зинаиды Григорьевны, описывать страсть деда к этой актрисе… Андреевой? Могли ли мы, Морозовы, в наше время говорить о том, что Савва Тимофеевич отказал в помощи большевикам, оставив незадолго до этого Марии Андреевой страховой полис на предъявителя? В 1921 году они расстреляли моего отца, сына Саввы Тимофеевича… Вряд ли после этого кто-то из нас испытывал желание разбираться в причинах смерти деда. Да и вам не советую. Темное дело, — провел ладонью по седым волосам и, поднявшись с места, торжественно закончил:
— А о себе могу сказать коротко. Я — советский писатель! Советский! И в этом — моя правда.
После его ухода я молча достала из портфеля рукопись статьи о Савве Морозове и положила перед Ерошкиным.
— Умница! — прочитав статью, сказал он и откинулся на спинку кресла. — Будете публиковать?
— Конечно! — уверенно заявила я. — Как вы думаете, куда лучше предложить?
— Попробуйте в “Вопросы истории”. И не раздумывайте. Несите прямо сегодня…
…Статью в журнале приняли прекрасно. Читали и перечитывали, говорили хорошие слова и наконец…
— Вы проделали огромную работу, Наталия Юрьевна, — уважительное обращение по имени и отчеству было приятно, но насторожило. — Но, поймите, невозможно публиковать материал, в котором вы прямо или косвенно обвиняете Красина, Андрееву и Горького в убийстве Морозова. Это же люди из касты неприкасаемых! — редактор одобрительно усмехнулся, заметив удивление на моем лице, говорившее о том, что я поняла… значение слов.
— Но вы-то хоть понимаете, что все это правда? — именно сейчас нуждаясь в поддержке, спросила я и прищурилась от внезапной рези в глазах.
— Я? — редактор сочувственно посмотрел на меня. — Да, — сказал утвердительно, но почему-то покачал головой. — Не грустите. У вас еще вся жизнь впереди. Может, когда-нибудь у вас появится возможность рассказать обо всем. Всем…
…Смеркалось. Я “голосовала” у дороги. Зеленый огонек такси вывел меня из оцепенения.
— Куда едем, девушка? — приоткрыв окно, поинтересовался пожилой водитель.
— На кладбище! — буркнула я и, не дожидаясь согласия, уселась на заднее сиденье.
— Не рановато ли? — посмотрел он в зеркало заднего вида.
— В самый раз, — решительно ответила я… Когда мы подъехали, Рогожское старообрядческое кладбище уже закрывалось.
— Опоздала, — сообщил сторож у входа.
— Пустите меня… пожалуйста… очень надо… сегодня… — голосом бедной родственницы попросила я. Жалобный голос и изможденный вид сработали.
— К кому идешь?
— К Морозову.
— Савве Тимофеевичу?
— Савве Тимофеевичу.
— Он в это время, — сторож посмотрел на часы, — посетителей не ждет.
— Меня — ждет! — выпалила я. — Точно ждет!
— Хм… — сторож покачал головой и открыл калитку. — Проходи. Только ненадолго. И смотри, коли не ждет! — услышала уже вслед. — Он мужчина суровый…
Я почти бежала. Справа каркнула ворона. За ней — другая. Недовольно и зловеще.
“Все как и должно быть вечером на кладбище”, — почти удовлетворенно отметила я.
Слева наконец появился большой крест белого мрамора.
“Успела”, — прислонилась к ограде и, прикрыв глаза, замерла…
.. .Перед уходом тихо сказала вслух:
— Сколько бы лет ни прошло, я расскажу о тебе правду. Всем. Обещаю.
И в этот момент услышала хлопанье крыльев. Белоснежный голубь опустился на могильный крест и, наклоняя головку то вправо, то влево, внимательно разглядывал меня черными глазами-бусинками…
…Поздно вечером в квартире раздался телефонный звонок. Голос Ерошкина был едва слышен сквозь шум помех.
— Что в редакции? Отказали?
— Отказали.
— Я так и думал.
— Вы знали?!
— Конечно, знал.
— Почему не остановили меня?
— Проверка на прочность необходима. Особенно историкам. Рукопись в мусорном ведре? — со смехом поинтересовался он.
— Что-о-о?!
— Понял. Так что дальше? Что вы решили?
— Была на могиле Саввы… И поклялась, что напишу о нем правду. Напишу. А вы меня знаете. Я свое слово держу.
— Что ж, — голос Учителя дрогнул. — Я рад, девочка, что в тебе не ошибся, — перешел он на “ты”. — И верю — у тебя все получится. А в тот день, когда будешь держать в руках написанную тобой книгу о Савве, — помолчал, — вспомни обо мне. Ведь это благодаря мне он стал… героем твоего романа.
…Шли годы. Застой, пятилетка пышных похорон, перестройка и гласность, путч, победа над коммунизмом, ваучерная приватизация, снова путч и снова победа… над самими собой, дефолт и снова медленное возрождение страны, измученной социальными экспериментами. И все это время — медленная, кропотливая работа по сбору материалов для книги, проверка версий и разочарование от тупиков. Персонажи книги уже говорили и действовали, порой стыдливо замолкали и прятались, иногда пытались оправдаться и объясниться… но, главное, они ожили:
“Зеркало разбилось…” — испуганный голос Тимофея Саввича.
“Теперь эта аллея будет носить ваше имя…” — голос Саввы и неторопливое цоканье копыт двух лошадей, идущих бок о бок.
“Вовремя человека пожалеть — хорошо бывает…” — слезливый басок Горького.
“Этот поганец Парвус прогулял в Италии мои гонорары” — тоже Горький, но уже недовольный.
“Купчишка!..” — это Книппер.
“Актерка? Я вам покажу актерка!” — истерика у Марии Федоровны.
“Очень прошу, не пиши ничего плохого про Машу”, — слова, сказанные хрипловатым голосом Саввы… Уже — мне…
В бывшее имение Саввы Морозова в Архангельском по Каширскому шоссе я попала почти случайно. Отдыхала в санатории “Бор”. Это рядом. Прогуливалась по аллее, которую, как мне сказали старожилы, “почему-то называют аллеей Марии Андреевой”, подошла к особняку, в котором начинали вести ремонтные работы, восстанавливая для нужд правительства. Села на скамейку и вдруг… около меня опустился белый голубь. Внимательно смотрел черными бусинками глаз…
Вернулась домой и снова засела за работу, описывая последний месяц жизни Саввы…
Итак, семья Морозовых в мае 1905 года переехала из Виши в Канны и остановилась в гостинице “Ройял”, которая находилась на улице… И снова вопрос. .. В каком месте в Каннах находится или находился отель, в котором был убит Морозов? В мемуарной литературе точной информации не было. Ведущий телеканала “Культура”, привычно сообщая обкатанную версию биографии Морозова, сообщил в одной из передач: “Морозов, будучи человеком с больной психикой, застрелился в городе Канны, в „Ройял-оте-ле” на улице Рю де Миди”.
Запрашиваю своих французских коллег и друзей. Проверяют. Нет и никогда не было в Каннах такой улицы. А вот “Ройял-отелей” в прошлом веке в Каннах было несколько. Найти тот самый не удалось. Лечу в Канны сама. Посадка в Ницце. Недолгая поездка на машине и вот… Канны. Самый известный курортный городок на французской Ривьере. Впрочем, если убрать Международный каннский кинофестиваль, останутся только море, пляжи, пальмы, туристы и яхты…
Начинаю по списку, составленному французскими коллегами, искать ту самую гостиницу. Вот — бывший “Ройял-отель”, но построен в 1910-м. Это — нынешний “Ройял-отель”, однако построен еще позже. Пытаюсь договориться с муниципальным архивом. Телефонные переговоры не дают результата. Русского исследователя допускать в городской архив не хотят. Помог, как всегда, случай. А вернее — Моцарт. На концерте знакомлюсь с неким Томасом Грэхэмом, который вызвался мне помочь, узнав, что я не просто родилась в Лондоне, но даже в том же родильном доме, что и он — в Кенсингтоне. Брат по родильному дому! А в муниципальном архиве у него знакомая… И вот уже через пару дней у меня в руках небольшая пожелтевшая фотография-открытка, на которой “Ройял-отель”, существовавший в Каннах в 1905 году! На всякий случай переснимаю и увеличиваю изображение на компьютере. Между третьим и четвертым этажами ясно видна вывеска — название отеля! Теперь я знала точно — отель находился на пересечении бульвара Круазет и улицы Коммандантэ Андрэ. Еду туда. И получаю еще одно доказательство: в реконструированном здании сейчас находятся апартаменты под названием “Вилла Ройял”!
Итак, отель найден. Теперь — почти невыполнимая задача — попытаться разыскать родственников тех, кто работал в гостинице почти сто лет тому назад. Воспоминание о таком событии, как убийство русского миллионера, могло передаваться из уст в уста. День сменяет день… И вот листаю с трудом обнаруженные списки лиц, работавших тогда в гостинице. Жак Ориоль. Консьерж. Работал в 1905 году. Всю жизнь прожил в Каннах. А родственники?
“Мадам Натали, это очень сложно, впрочем, обратитесь к мсье… возможно, он…”. Мсье не вполне соответствовал образу французского мужчины, стереотипом забитому в голову французскими кинофильмами. На встрече, окутывая себя сигаретным дымом, очевидно, чтобы скрыть одутловатость лица, хрипло спросил: “А он кто вам, этот мсье Мо-ро-зов?” Я немного растерялась. Как объяснить, кто мне “этот Морозов”? Пришлось начать с общего.
Задаю вопрос: “Мсье, позвольте спросить, знаете ли вы, что такое любовь?”
Тело мсье с любезными словами про мои зеленые глаза предприняло попытку освободиться из плена плотно обнимавшего его кресла, вероятно, чтобы сделать изящный поклон и поцеловать мне руку. Пришлось разъяснять, что я имела в виду “любовь с большой буквы”, ради которой люди готовы на подвиг, отчаянный поступок, в том числе даже самопожертвование… Показалось, что мсье немного расстроился, но, выслушав рассказ о любви Морозова, в конце повествования настолько проникся сочувствием, что даже прослезился. Через три дня внучка Жака Ориоля госпожа Луиза Ориоль сидела передо мной в холле отеля и рассказывала со слов покойного деда об убийстве русского миллионера в далеком 1905 году.
— Убит? Почему ваш дед считал, что Морозов убит? — на всякий случай уточняю я.
— В тот день, а может за день до случившегося, в отеле к дедушке подошел мужчина. Дедушка хорошо его запомнил. Элегантный, ухоженный, рыжеволосый, с аккуратной бородкой. Оставил для этого русского конверт. Дед передал конверт постояльцу и обратил внимание — тот вскрыл конверт при нем — на записку. В ней был только знак вопроса. И все. А гость, теперь я понимаю, что это был мсье Морозов, ее разорвал, взял на стойке лист бумаги, нарисовал жирный восклицательный знак и отдал дедушке, чтобы тот передал ответ тому, кто будет спрашивать. Тот человек пришел, посмотрел на восклицательный знак и попросил передать русскому на словах, что ему очень жаль… Дед всем говорил, что постояльца убили. Но хозяевам не была нужна широкая огласка, а полиции расследование. Поэтому версия самоубийства устроила всех. Вспоминая об этой истории, дед все время повторял одну фразу:
“Они такие странные, эти русские…”
Что было потом, я уже знала. Тело перевезли в Москву и похоронили на Рогожском кладбище. Самоубийц на кладбище не хоронят… Старообрядцы же — ни за какие деньги. Гроб с телом несли от вокзала на руках. На похороны пришло более пятнадцати тысяч человек, в том числе вся труппа МХТ. Не было Марии Андреевой… В этот день ей нездоровилось…
Работа над книгой была закончена, и рукопись передана в издательство. Приближался юбилей Саввы Морозова. 140 лет со дня рождения. А я все никак не могла успокоиться и стала снимать документальный фильм о нем. В ходе съемок очутилась под Орехове-Зуеве, у храма Рождества Богородицы. Почти девяносто лет в нем хранилась икона Саввы Стратилата, написанная на деньги, собранные рабочими и служащими Никольской мануфактуры г. Орехова-Зуева в память о своем “незабвенном директоре”. Икону украли из храма в середине 90-х годов, после того как показали в одной из телепередач.
Получив на то благословение епископа Филлипольского владыки Нифона, заказала список иконы по имевшейся у меня фотографии из архива и уже через несколько месяцев, счастливая, стояла перед настоятелем храма…
Высокий худой священник, выслушав, вдруг вскинул руку, указывая на меня пальцем: “Это ты украла икону! Такие, как ты! Ненавижу! Журналюги проклятые! Украла икону, а теперь грехи замолить хочешь?!.”
Его указательный палец вонзился мне прямо в сердце…
Прекрасная икона в резном деревянном киоте осталась у меня в доме…
Спустя пару лет я снова оказалась в Каннах, где рассказала историю про икону настоятелю русского храма, что на улице Александра III, архиепископу Каннскому и Западноевропейскому Варнаве.
“Сочту за огромное счастье принять сию святую икону в дар от вас нашему храму. Морозова люди помнят, да и убили его вот буквально в пяти минутах ходьбы отсюда. Сделайте только латунную табличку с пояснением на двух языках — русском и французском”, — предложил он…
И вот в июле 2005 года к 100-летию со дня смерти Саввы Тимофеевича Морозова более чем тридцатикилограммовый список иконы Саввы Стратилата был перевезен в Канны и передан архиепископу Каннскому и Западноевропейскому Варнаве на вечное хранение в православном храме г. Канны на улице Александра III. Икона обрела свой храм.
А до этого был февральский вечер 2002 года, когда Московский художественный театр отмечал 140-ю годовщину со дня рождения Саввы Тимофеевича Морозова.
В фойе гостям дарили книги “Дичь для товарищей по охоте”. Еще теплые. Только что из типографии…
Уютный зал малой сцены был полон людьми, взволнованные лица которых говорили о том, что все происходящее им не безразлично и что память о человеке, без которого не было бы Московского художественного театра, все еще жива.
Я почти не смотрела на экран, где показывали снятый при моем участии документальный фильм “Савва Морозов: смертельная игра”, а вглядывалась в лица зрителей — взволнованные, светлые. У многих на глазах были слезы… И вдруг вспомнила: “Бог мой, ведь ровно двадцать лет назад, в феврале, да-да, именно в феврале 1982 года я ездила на Рогожское кладбище. .. “Сколько бы лет ни прошло, я расскажу…”
Поздно вечером мы вышли из театра. Вспомнился один из наших последних разговоров с Олегом Николаевичем Ефремовым:
— Мы еще поставим в Камергерском памятник… Поставим! Представьте, Наташенька, скамейка напротив театра, а на ней сидят трое — Морозов, Станиславский и Немирович. Говорят вроде о своем, а сами внима-ательно наблюдают за нами…
— А вы не боитесь, Олег Николаевич, что им не понравятся те, кого они увидят?
— Боюсь. Но мы — исправимся, — грустно улыбнулся он. — И непременно станем лучше. Непременно! Иначе и быть не может…
Через несколько дней после выхода книги, приехав на дачу, я открыла окно, чтобы проветрить кабинет. В гостиной зазвонил телефон. Положив книгу о С. Морозове на подоконник, вышла. А когда вернулась… увидела белого голубя, который, наклонив головку, сидел на подоконнике прямо на новой книге о Морозове и будто пытался заглянуть внутрь черными бусинками глаз. В течение трех дней голубь то улетал, то снова возвращался на отлив у окна кабинета. И даже позволил себя сфотографировать…
А одной тайной в истории все-таки стало меньше! Во всяком случае, для меня самой…
Зинаида Григорьевна — единственная свидетельница убийства мужа, долгие годы молчала, боясь за своих детей. В этом ее поддерживала мать Саввы Тимофеевича, Мария Федоровна. По воспоминаниям Кавелиных, которым она доверила свою тайну незадолго до смерти, Зинаида Григорьевна утверждала, что Савву Тимофеевича застрелили. Она находилась в это время в соседней комнате и, услышав выстрел, после некоторого оцепенения вбежала к мужу.
Через распахнутое окно она увидела убегающего мужчину. Услышав крик, в комнату вошел врач Н.Н. Селивановский, который заметил, что С.Т. Морозов лежит в своей обычной позе на спине с закрытыми глазами. Он спросил у Зинаиды Григорьевны: “Это вы закрыли ему глаза?!” — Зинаида Григорьевна отрицательно покачала головой.
ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ
Сто пять лет тому назад, 13 мая 1905 г. (ст. стиля), трагически оборвалась жизнь Саввы Тимофеевича Морозова — крупнейшего российского предпринимателя, общественного и политического деятеля, знаменитого мецената, представителя известной старообрядческой династии текстильных фабрикантов.
Следует признать: благочестивым христианином и уж тем более примерным старообрядцем Савва Тимофеевич не был. Да и вряд ли нужно делать из него ангела. Наша задача иная: в соответствии с апологетическим характером журнала “Церковь” попытаться дать ответ на два рода обвинений, которые вот уже целое столетие предъявляются старообрядчеству в связи с личностью Саввы Морозова.
Обвинение первое. Старообрядцы в лице Морозова не жалели денег на подрыв Российской империи, финансируя партию большевиков.
Обвинение второе. Куда делась пресловутая старообрядческая щепетильность в соблюдении церковных канонов, когда самоубийцу отпевали на Рогожском кладбище, так сказать, “средь бела дня”, при огромном стечении духовенства и народа? Ясное дело — все было “улажено” благодаря фамильным морозовским миллионам.
Казалось бы, за истекшее столетие на эти обвинения уже были даны исчерпывающие ответы. Однако нет ничего более живучего в общественном сознании, чем застарелые мифы. Причем, чем они нелепее и противоречивее, тем незыблемее.
Так, в только что вышедшей книге (Аркадий Раскин. “Россия, или Четвертый вопрос философии”, Минск, 2010 г.) в главе под названием “Месть протопопа Аввакума” содержится такой пассаж: “Чтоб подорвать такую громаду, как Россия, одних инстинктов масс, лозунгов, партии нового типа и даже мировой войны было недостаточно. Нужна была еще одна мелочь (здесь и далее курсив автора цитаты. — А.А.) — очень большие деньги. Переворот, произведенный Лениным и направленный против нависшего над Россией капитализма, был произведен во многом благодаря капиталам купца Саввы Морозова, покончившего жизнь самоубийством в 1905 году, но перед тем отдавшего большевикам свои миллионы. (Мы игнорируем сентиментальную версию о том, что С. Морозов финансировал революцию из-за любви к актрисе М.Ф. Андреевой, помогавшей большевикам.(1))
Но Савва Тимофеевич был не просто одним из крупнейших промышленников России. Он принадлежал к династии купцов-старообрядцев из поморян (? — А.А.), к потомкам русских раскольников, проклявших устами огненного протопопа Аввакума отрекающуюся от своего прошлого Россию. Так через морозовские миллионы в революцию был влит дух староверства — мстительный дух раскола.
Русский раскол — одно из значительных потрясений отечественной истории — не был побежден петровской Россией. Энергия его нетства, звериное чутье на опасность, которую принесет России всякая попытка ее усовершенствования, не исчезли, а были схоронены в дальних лесах и поморских скитах, чтобы выйти из них справным и суровым купеческим сословием. Через столетия несли купцы-староверы обиду на чужую им Россию, на предавших их царей, на бессловесный русский народ, продавший Россию Петру-Антихристу” (с. 372- 328).
Осведомленный читатель без труда заметит, что автор цитаты следует в фарватере концепции, выдвинутой лет сорок тому назад советским, а впоследствии израильским, автором Михаилом Агурским, согласно которой за кулисами русской революции стояли не “масоны”, не “жиды”, не японская разведка и даже не коварный “германскийкий генеральный штаб”, а… многомиллионные старообрядцы, ненавидевшие “немецкую” династию Романовых и мечтавшие о возвращении России к устоям допетровской Руси.
Надо признать, что при всей надуманности версия Агурского менее абсурдна, чем версия новейшего автора. Учитывая вековые гонения на старообрядцев со стороны церковных и государственных властей, еще можно допустить охлаждение верноподданнических чувств у коренных русских людей, подвергавшихся жесточайшим репрессиям только за то, что они отказались стать “новыми русскими”. А вот концепция Раскина абсурдна от начала до конца.
И прежде всего о степени нахождения автора цитаты “в предмете” говорит его утверждение, что Савва Морозов “происходил из поморян” (т.е. из беспоповцев). Как говорится, здесь комментарии излишни.
Кроме того, по Раскину получается, что старообрядцы боролись скорее не с враждебной для них властью, а с надвигающимся на Россию капитализмом.
Уж не тем ли боролись, что к 17-му году владели почти пятьюдесятью процентами русского национального капитала и дали России десятки выдающихся купцов и промышленников (к числу которых принадлежали и представители династии Морозовых).
А о якобы “антизападных” настроениях старообрядцев, неизменно выступающих против “прогресса”, красноречиво говорят слова П.П. Рябушинского, сказанные в начале XX века:
Пятнадцать миллионов староверов — это та архимедова точка, опираясь на которую мы создадим из России вторую Америку.
Разумеется, Павел Павлович имел в виду не страну “кокаколию” и не царство “Макдональдсов”, а Великую Россию (Под таким названием им было выпущено несколько томов, содержащих обоснование этого грандиозного проекта.) — могучую державу, цивилизационная мощь которой опиралась бы на богатейшие природные ресурсы в сочетании с творческим гением русского народа. Отождествление молодого русского капитализма со старообрядчеством давно уже стало культурологическим штампом. Поэтому ни о каком утробном сродстве старообрядчества и большевистской идеологии не может быть и речи.
— А как же морозовские миллионы в поддержку ленинской партии?
Во-первых, “миллионы” (во множественном числе) — это явный перебор.
Вот свидетельство М. Горького, которому в этом вопросе можно доверять: “Кто-то писал в газетах, что Савва Морозов „тратил на революцию миллионы”, — разумеется это преувеличено до размеров верблюда. Миллионов лично у Саввы не было, его годовой доход — по его словам — не достигал ста тысяч”. М. Горький. Собр. соч., т. 18. М., 1963г., с. 224.
Да, Савва Тимофеевич сочувствовал большевикам — как ему вначале казалось, искренним радетелям за освобождение русского народа, — финансировал их печатные издания, но отнюдь не вооруженную борьбу (а именно она составляла основополагающее ядро большевистской идеологии)
— А как же прозвище “красный капиталист”?
По воспоминаниям М.Л. Кавериной, близко знавшей семью Морозовых, жена Саввы Тимофеевича Зинаида Григорьевна говорила:
Савва Тимофеевич не любил красный цвет, цвет крови.
См. брошюру родственника Кавериных А.А. Арутюнова “Убийца Саввы Морозова”, М., 2005 г., с. 18.
Переворот во взглядах Морозова на деятельность “товарищей” произошел после 9 января 1905 года, когда, используя связи с высшими чиновниками из правоохранительных органов, ему удалось установить истину: кровопролитие спровоцировано большевиками. Вскоре после январских событий он уезжает в Москву. Здесь, по воспоминаниям Зинаиды Григорьевны, “между Саввой Тимофеевичем и Алексеем Максимовичем состоялся пристрастный разговор, закончившийся ссорой” (3).
А злодейское убийство московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича Романова (дяди Николая II), совершенное 4 февраля 1905 года, заставило Морозова серьезно задуматься. Это преступление было совершено революционером-террористом Каляевым. Морозов наконец понял, кто такие революционеры и какие цели они преследуют, и пошел на решительный разрыв с лидерами большевистской организации.
Январские забастовки в Петербурге, Москве и других городах, закончившиеся вооруженными столкновениями и многочисленными жертвами, глубоко потрясли Морозова.
Ну что творят эти антихристы, куда они ведут несчастных людей? — негодующе восклицал он.
Именно в это время он пишет докладную записку в комитет министров “О причинах забастовок”, многие положения которой не утратили значения и в настоящее время. Вот ее заключение:
“Указав выше необходимость специальных мер в фабричном законодательстве, мы считаем своей обязанностью заявить правительству, что установление нормальных отношений между рабочими и промышленниками, улучшение быта рабочих, наконец, преуспевание в России самой промышленности, победа ее на мировом рынке немыслимы еще без соблюдения следующих особых условий:
- Необходимо УСТАНОВИТЬ РАВНОПРАВНОСТЬ ВСЕХ И КАЖДОГО ПЕРЕД ПРОЧНЫМ ЗАКОНОМ, сила и святость которого не могла бы быть никем и ничем поколеблена.
- Полная неприкосновенность личности и жилища должна быть обеспечена всем русским гражданам.
- Необходима свобода слова и печати, так как лишь при этом условии возможны: выявление нужд рабочих и улучшение их быта и правильный и успешный рост промышленности и народного благосостояния.
- Необходимо введение всеобщего обязательного школьного обучения с расширением программ существующих народных школ и установлением упрощенного порядка для открытия всяких учебных заведений, библиотек, читален, просветительных учреждений и обществ, так как в просвещении народа — сила и могущество государства и его промышленности.
- Существующее законодательство и способ его разработки не соответствует потребностям населения и русской промышленности в частности. Необходимо в выработке законодательных норм УЧАСТИЕ ПРЕДСТАВИТЕЛЕЙ ВСЕХ КЛАССОВ НАСЕЛЕНИЯ, в том числе лиц, избранных ПРОМЫШЛЕННИКАМИ И РАБОЧИМИ. Участие тех же представителей необходимо и в обсуждении бюджета, ибо последний является могущественным двигателем в руках государства при разрешении промышленных вопросов страны” (ЦГИА г. Москвы. Ф 342. Оп. 1.Д.82. Л. 190-190 об.) (7). Как видим, ничего собственно большевистского в указанном документе нет. Последний свидетельствует, что С.Т. Морозов по своим убеждениям был скорее социал-демократом в современном европейском смысле слова, т.е. был сторонником построения в России капиталистического общества “с человеческим лицом”. Он мечтал о гармонизации общественных отношений через равноправное участие всех классов населения в политической жизни страны.
Но дружба с дьяволом (даже по недоразумению) обречена на катастрофу. Согласно пословице:
вход — копейка, выход — рубль.
И трагическая судьба С.Т. Морозова, старообрядческие гены которого наделили их носителя мощным человеческим потенциалом, должна послужить для нас назидательным уроком.
А ответ на второе обвинение, касающееся “незаконного” отпевания самоубийцы, будет гораздо короче. Если читатель не согласен с версией, представленной в статье Н. Вико, и будет настаивать на факте самоубийства, то ему достаточно будет указать, что в случае самоубийства в состоянии душевного расстройства (что как раз утверждается сторонниками этой версии смерти Морозова) церковные правила дозволяют совершать чин погребения такого человека по православному обряду.
А. АНТОНОВ
1. Здесь курсив мой. — А.А. Именно эта версия убедительно проводится в публикуемой статье Н. Вико
3. Из рассказа А.В. Кавериной. Там же, с. 19/
Источник: журнал “Церковь”, 8-9, 2010 г.
